Единственное, что утешало и радовало его, когда он, вспоминая, вчитывался в неразборчивые строки своей жизни, заполнявшие тетрадь, была уверенность в том, что при всех своих метаниях и зигзагах он, кажется, все-таки не упустил того «бесценного дара», о гибельной утрате которого на одной из последних страниц тетради предупреждал придуманный гениальным писателем старец:
«Раз, в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным».
Он помнил: эти слова он с восторгом первооткрывателя отыскал в любимой книге и вписал через несколько дней после того, как они вернулись тогда в город... А до этого был медленный тягостный рассвет, ее горькие полудетские слезы на дрожащем бледном лице, бесчисленные клятвы и обещания, длинный путь пешком от собора на станцию, когда они шли позади всех...
Утром же, когда окончательно рассвело, они устало дремали под стук колес электрички. На остановках в вагон входили люди — то ли лесорубы, то ли нефтяники, то ли просто хлебопашцы, почти все в телогрейках, валенках, огромных рукавицах, с обмороженными красными лицами, чем-то похожие на первых, скудно одетых полярников, какими их показывают в документальном кино. И ничего не было в них жалкого, смешного. Наоборот, пожалуй, они могли пожалеть его, если бы поняли, каким затравленным пугливым жестом он прикрывал воротником ее измученное кроткое лицо с перекушенной вспухшей губой — безобразной печатью его бессильной, стыдной мальчишеской любви.