Пушкин рвался в деревню навсегда, назад к истокам. Он шел к долгой и размеренной мудрой жизни. Что бы стал делать он в наши дни?
То же, что и тогда. Уехал бы вон из столицы.
Вернулся бы в деревню подальше от асфальтовой пустыни и типовых землянок, где сидят литераторы и стругают свои хитрые шиши.
При жизни он много ездил и мечтая о зарубежье. Но сегодня, убежден, не покинул бы пределов России. Не смог бы смотреть в глаза чужеземцам. Да и как покинуть, как уйти, как говорить за границей с людьми? Всю жизнь я не мог попять, хотя и не осуждал других, и не могу постигнуть до сегодняшнего дня, как можно уехать за границу по турпутевке, на симпозиум или еще какую говорильню и смотреть иноземцам в глаза, когда у тебя за спиной на Родине по русским лесам лежат незахороненными со времен воины около миллиона твоих сестер, братьев и отцов. Как можно бегать по чужим магазинам или смаковать недостатки в стране, за которую и ты несешь личную ответственность, когда миллион сирот при живых матерях плачут по ночам в подушки? Немеет язык. Стыд не дает поднять глаза, как представишь, что оставил за спиной.
Оглянешься — окаменеешь.
Директор краеведческого музея во Владивостоке Сушков, в прошлом полковник, рассказывал мне, что у них на старом офицерском кладбище, где похоронены павшие в русско-японской войне офицеры, был воздвигнут храм. В наше время в этот собор вселили школу-интернат для умственно отсталых детей. Ребята бродили по кладбищу, копались в склепах, выкапывали из могил ордена, пряжки, кортики и пуговицы от мундиров и забавлялись ими, как диковинками. Сушков прервал этот короткий рассказ. Ему было трудно говорить. Он не сказал ни слова осуждения ни в чей адрес. Не напоминаем ли мы этих несчастных детей? Не нас ли они изображали? Не наше ли телевидение они копировали?
Рано или поздно за ложь расплачиваются все. Те, кто больше всех ругал систему, первыми бросились баллотироваться в народные депутаты, прихватив на помощь неформальных пачкунов. Кто недавно яростнее всех осуждал Академию педагогических наук, первым кинулся подавать заявление о приеме в члены этой академии. Еще не собрался Съезд депутатов, а уже депутат-экономист 3 мая 1989 года через «Литературную газету» сделал храбрый запрос Министру обороны по поводу гибели нашей подводной лодки. Я лично знаю многих ученых-экономистов, которые сделали себе карьеру, печатая на научном языке открытия о том, что в магазинах нет мяса, что очереди — это плохо, что покупать зерно за границей — признак слабого земледелия, и т. д. Но запрос экономиста-депутата говорит о том, что в политической культуре у нас дела хуже, чем даже в той науке, которую он представляет. Запрос краткий, но в нем много провинциального самомнения, развязности, комичных полурусских оборотов речи. Создается впечатление, что автор не мог совладать с распиравшей его гордостью от новой своей депутатской роли и хотел оповестить всех, что он уже избран и ужо задаст перцу этим «бюрократам». Почему экономист делает запрос через «Литературную газету»? Почему не в парламенте перед депутатами? Почему к Министру обороны и кандидату в члены Политбюро обращается как к провинившемуся денщику? Был ли редактор на службе, когда прошел этот непристойный выкрик?
Пока писатели подсчитывают взаимные барыши, страдает и литература, и читатель. Сеющие ожесточение при безбедной жизни не имеют исторической перспективы. Их время прошло. Когда простой народ, т. е. те, кто пашет, варит сталь, водит машины, служит Отечеству в гарнизонах и на границе, те, кто лечит, строит дороги и тянет лямку на всех уровнях районного звена, с уважением говорит о Сталине, это вовсе не из-за тоски по кнуту, лагерю или окрику. Это старая русская тоска по хозяину и порядку. Народ верил в Сталина потому, что в нем, в народе, еще было много идеализма, а стало быть, нравственного здоровья. Культ говорит не только о слабости политического мышления народа, что верно само по себе, но и о великодушии и силе этого же народа. Был культ Хрущева и Брежнева, говорят. Это чушь. Была попытка повторить культ. Ну и что же? Удалось?.. Народ не откликнулся. Его не обманешь. Он помнит, что от Сталина, который владел безраздельно всеми богатствами доброй половины мира, осталась только одна шинель. Я вырос в семье с абсолютным неприятием Сталина. Вплоть до того, что его имя ни разу вслух не было произнесено. Но были люди, которые верили в Сталина, как верят в благородство своих родителей дети, даже брошенные ими в детдом, — так сильна в ребенке вера в хорошее на земле. Этой верой он дышит и живет. Есть, должно быть, люди, которые хотели бы сталинским методом страха поддержать хозяйственный и государственный механизм. Но другая категория хочет свалить на Сталина всю вину за преступления, чтобы обелить творцов Гулага — этих тайных и явных последователей Троцкого — самого бездарного, трусливого и самого кровавого существа, которое когда-либо бегало по территории России. Ибо нет гения вне добра, как нет на земле ничего бездарнее насилия. Вся энергия его питалась паническим беспокойством, никогда не утихающей тревогой, отсюда и идейка перманентного разрушения. От чувства собственной ущербности он всех называл бездарями и был в оцепенелой и суетливой войне со всеми. Человек, призванный быть администратором Госконцерта, стал Председателем Реввоенсовета России. По Германии тридцатых мы уже знаем, как можно разжечь толпу, которая неистовым восторгом встретит кого угодно, и даже Смердякова во френче, если у него наготове трескучая фраза. Пятаков из пулеметов в Крыму тысячами по ночам перестрелял юношей — юнкеров, гимназистов, кадетов, офицеров, всех, кто после занятия Крыма красными поверил обещаниям его «тройки» о помиловании и добровольно пришел к Советской власти. Бухарин прославлял расстрел как метод коммунистического воспитания и сам стал жертвой этого метода. На всей этой номенклатуре лежит кровь невинных крестьян, детей, казаков и миллионов беззащитных людей. Все они были на редкость писучи. Все обзавелись званиями и собраниями сочинений. В пуританское время и при скудном большевистском пайке таких писучих революционеров свет не видел. Они хотели убрать Кобу. Но Коба убрал их. И пришел черед самого Кобы... Даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы увидеть, что после 1933 года действия Сталина по укреплению своей власти стали особенно решительны, последовательны и даже дерзки. В Германии пришла к власти новая сила — нацизм. Гитлер стал канцлером. Кого противопоставить ему в лагере социализма и в России? Кто сможет вести незаметную, тяжкую, бессонную работу по укреплению и воссозданию новой государственности? Кто, скажем забегая вперед, сможет спасти мир от лагерей и газовых печей? Кому остаться на мостике? Сталину или Троцкому? Сталину или Каменеву? Сталину или Бухарину? Сталину или Тухачевскому? Внимательней и принципиальней всех оказался представитель европейской либеральной общественности Фейхтвангер, писатель, свободный от узкопартийных пристрастий. Фейхтвангер подтвердил — только Сталин. Подсудимых он просто обругал печатно. Время было не сантиментов. Все основные системы оружия были созданы после 1937 года, когда Сталин лично занялся этим и почти круглые сутки отдавал стали, оружию, моторам, вникая во все мелочи. Никто теперь не должен был мешать этому человеку, который стал против Гитлера. Потому после 1933 года дни и годы Троцких, Каменевых, бухариных были сочтены.