— Когда в 1915 году в Люблин вступила кавалерия Легиона, народ восторженно встречал ее на улицах и на площади перед кафедральным собором, — высокопарно говорил ксендз. — Не один из вас был свидетелем этого события и помнит тот подъем, и наверняка ему запали в душу слова маршала Пилсудского: «Только здесь, в Люблине, я чувствую, что я в Польше». Сегодня для многих уже независимая Польша стала делом таким обыденным, таким очевидным, что не стоит более глубокого внимания и заботы. А есть и такие, для кого сильная Польша, правовая Польша, в которой господствуют закон и порядок, во всех отношениях неудобна. Но вы, возлюбленные мои, собрались сегодня в храме Господнем затем, чтобы укрепиться в вере в свободную, справедливую и католическую отчизну, в вере, которая дарует вам силу и возможность давать безжалостный отпор тем, кто пренебрегает этими ценностями.
Младший комиссар, услышав о католической Польше, глянул на Крафта. Однако тот сидел с непроницаемым лицом, точно так же, как раньше, и смотрел на священника.
— Ибо нашей отчизне, — донеслось с амвона, — душам нашим грозят не только искушения, от которых Господь предостерегает верных в заповедях Своих. Вы стоите на страже достояния и доброго имени своего и ближних, но вместе с тем держите щит перед Антихристом, перед теми лжепророками под красным знаменем, которые обещают рай на земле и покушаются на существование государства, на то, о чем более века молились в костелах тысячи поляков словами: «Свободную отчизну верни нам, Господи».
Мачеевский в этом месте ехидно подумал, какая загадочно короткая память у польского духовенства и всех полицейских начальников в парадных мундирах. Он помнил со школы, что эта песня была написана в честь царя и в исходной версии говорила о «двух дружественных народах», которые «да благоденствуют, прославляя Его царствование». Лишь позднее поляки изменили ее и стали петь: «Свободную отчизну верни нам, Господи», те, что жили в Силезии: «От немецкого ига избавь нас, Господи», а евреи: «Господь, доколе Израиля великий народ…». Вот так изъявление раболепия сделалось шлягером независимости, который в 1918 едва не провозгласили гимном возрожденной отчизны. Однако, несмотря на это, как водится в Польше, наследники автора не получили ни гроша.
Еще прежде чем Зыга вошел в кабинет коменданта, он уже знал, что его предсказания относительно того, кто дальше будет вести дело Биндера, подтвердились на сто процентов.
Судебный следователь Рудневский, хоть и носил котелок, оказался вполне симпатичным человеком, вопреки предчувствиям Мачеевского при первой их встрече над трупом Биндера. При виде младшего комиссара он даже встал и подал ему руку.
— Итак, на вас свалилось очередное убийство? — спросил он. — Я в том числе и по этому вопросу.
Зыга пожал ему руку и сел. В комнате ненадолго повисла тишина, только из-за окна долетали звуки песни «Маршируют стрелки маршируют…», исполняемой военным оркестром.
— Конечно, убит государственный служащий. Догадываюсь, что вы, пан судебный следователь, это дело также рассматриваете как приоритетное.
— Да, разумеется. — Рудневский вздохнул. — Хотя вы сами понимаете, что убийство редактора Биндера, как более взбудоражившее… — Он умолк. Как заметил Зыга, он был не только симпатичный, но и застенчивый. Редкость в его профессии.
— Короче говоря, — вмешался старший комиссар Собочинский, — убийство Биндера принимает следственное управление, а вы займетесь убийством Ежика.
Мачеевский спокойно кивнул, как будто как раз на это и рассчитывал, питая надежду, что воеводская комендатура вместе с телом Биндера заберет и Томашчика.
— Младший комиссар Томашчик останется, — объявил Собочинский. — Прокуратура опасается эскалации политических преступлений, поэтому пан судебный обратился к пану коменданту с предложением усилить с этой точки зрения ваш отдел.
Зыга бросил взгляд на Рудневского. Да, вне всяких сомнений, им не двигали никакие дурные намерения. Однако нет ничего хуже наивности в сочетании с благими побуждениями.
— Если у вас появится какая-либо ценная информация по делу об убийстве Павла Ежика, буду признателен, если вы незамедлительно меня уведомите. — Судебный следователь встал и надел на голову свой старомодный котелок.