— Но что? — поторопил Мачеевский.
— А ты не знаешь?! — разнервничался Генек. — «Понимаете, младший комиссар Крафт, вы честный полицейский… Это должно остаться между нами…», — и так далее. Короче: не прикрываешь ли ты подозреваемого, потому что сам коммунист?
— Я коммунист?! Вот гнида! — Зыга шарахнул кулаком по столу так, что подскочили бумажки, а одна, величаво паря, упала на пол. — А кто, холера ясная, сражался добровольцем на большевистской войне?! Я или Томашчик? Он что, рассчитывает нас друг с другом стравить?!
— Зыга, это идиот, но идиот из воеводской комендатуры. Зато ты атеист, саботируешь приказы, а теперь еще этот Закшевский… Ты просто остерегайся его.
— Знал я, ну знал я, чем это кончится! — Мачеевский в ярости смял одну из своих исчерканных бумажек. — Ума не хватает, чтобы преступников ловить, так за коллег взялся. Что ты ему сказал?
— Чтобы сам у тебя спросил, а если у него имеются претензии к твоей работе, на то есть соответствующие процедуры.
— И что он на это?
— Сказал, чтобы я подумал как следует, потому что ты все равно плохо кончишь, а у меня трое детей. И, возможно, перспективы. Потом ушел.
— Ну так и я пойду. — Зыга сгреб несколько листов со своими пометками и засунул их в блокнот. — У меня встреча с информатором.
— С Закшевским, не дай Боже?
— Лучше не спрашивай, Генек. — Младший комиссар похлопал его по плечу. — У тебя трое детей и перспективы.
В ресторации «Выквитная» воздух был густым от табачного дыма, как будто какой-то остроумный солдат из расположенных поблизости казарм восьмого пехотного полка Легионов бросил внутрь дымовую гранату. Машина для искусственного дыма в кабаре «Фраскатти» на Шпитальной не произвела бы такого даже за четверть часа.
Мачеевский и Закшевский невольно протерли глаза и лишь через минуту начали выхватывать взглядом детали интерьера. Продолговатый, кишкообразный зал был тесно уставлен столиками, напротив выхода располагалась стойка, где можно было выпить или перекусить, не присаживаясь, рядом виднелась другая дверь, скорее всего в туалет.
— Здесь. — Редактор указал на столик в глубине, у которого сидел в одиночестве молодой мужчина.
Они протиснулись по узкому проходу между рабочими, железнодорожниками и младшими командирами в расстегнутых шинелях. Когда они подошли, Мачеевский присмотрелся повнимательнее к однокурснику редактора «Нашего знамени». Тот был высоким блондином ненамного старше Закшевского, но с полукружьями залысин надо лбом. Должно быть, он пришел недавно, потому что кружка перед ним стояла почти полная, а пепельница пустая.
Гайец кивнул им и встал, чтобы поздороваться.
— Салют, — протянул ему руку Закшевский. — Позволь представить, мой коллега-боксер, Зыгмунт Мачеевский. Мы случайно встретились у вокзала.
— Очень приятно, Адам Гайец. Вы, может, тоже где-то здесь живете?
— Нет. Тетку на поезд провожал. — Зыга усмехнулся и щелкнул пальцами в сторону стойки. — Наконец-то она уехала, а значит по этому поводу… Пан трактирщик, пол-литра и три «медузы»!
Через пару минут толстый официант с грязной тряпкой, перекинутой через руку, принес им водку, рюмки и каждому по свиному студню.
— Платить сразу, — потребовал он безо всяких церемоний, оценив взглядом старое пальто и физиономию Мачеевского.
— О, так вы чаевых не хотите! — огрызнулся Зыга.
— Щаас, чаевые, уж я вижу! Я вас и знать не знаю. Сегодня тьма народу, запросто можно войти и выйти, а потом ищи ветра в поле. С вас семь причитается.
— Ну, здесь на три больше, ясно. — Младший комиссар выловил из бумажника десятизлотовую банкноту.
— К вашим услугам, — просиял официант.
— А сдачу мне здесь и сейчас. Чтоб потом не искать ветра в поле, — добавил Зыга.
Толстяк повозил по грязному столу тряпкой и отошел.
— Напрасно вы ему так сказали, — заметил Гайец. — Он может и в пиво плюнуть. Хотя я понимаю, хамы страшные, распоясались. Но чему удивляться при таком правительстве?!
— Вы, может, тоже левый, как Закшевский? — Мачеевский сделал удивленное лицо.
— Боже упаси! — содрогнулся блондин. — Я католик, а когда учился, принадлежал к корпорации!
— Ну так, ваше здоровье, — ответил Зыга, не желая раньше времени заводить разговор о политике. Гайецу и Закшевскому водки не пожалел, себе налил полрюмки, после чего прикрыл ее ладонью.
Закончив, он наблюдал, как блондин подносит рюмку к губам и с нервной ловкостью вливает в себя ее содержимое. Либо его по-прежнему терзала эта история с Биндером и евреями, либо он был алкоголиком, который тщательно это скрывал. В своем сером костюме в полоску, он выглядел в этом унылом месте чистым и опрятным, как типичный бюрократ. Только элегантности в нем не было никакой, о чем убедительно свидетельствовала бабочка в горошек, да к тому же еще и на резинке.