— По-тихому, неофициально, — сказал он. — Как вернешься, перескажешь все мне, а если не будет меня, то младшему комиссару Крафту. Пан Крафт, попрошу вас отыскать меня по телефону и пересказать. — Он ненадолго прервался, снова задумавшись над часами цензора и над тем, чему лучше верить: показаниям или все-таки своему чутью. — Ты, Фалневич, как закончишь рапорт, поедешь в Двойку и предупредишь тамошних. Два вопроса: не швыряется ли кто-то из теплой компашки бабками и не получил ли кто-нибудь на именины золотую «Омегу». А ты, Зельный, каким чудом управился с рапортом? Иди в редакцию «Голоса». Потребуй еще раз понедельничный номер.
Оставшись наедине с заместителем, Мачеевский снова поставил воду для чая и засел над чистым листом бумаги. Если бы Крафт встал и заглянул ему через плечо, он безмерно бы удивился, хотя и привык к диковинным идеям начальника отдела. А увидел бы он, что младший комиссар набрасывает непристойную картинку с бабой, ее хахалем и обрабатывающим ему зад педерастом. И что Зыга пялится на свои каракули почти как искусствовед на загадочную улыбку Моны Лизы.
Первая порция чая за утро была омерзительна, вторая — отвратна, третья имела вкус Сократовской цикуты. Но наперекор себе Зыга пил его, вдыхая пар. Он позволил своим мыслям уйти в сторону, за пределы магического треугольника Биндер — Ежик — Ахеец. На его рисунке — тоже треугольник, непристойный. Как обычно с похмелья, Мачеевского уносило в высокие эмпиреи. Сейчас он задумался, не была ли связь порнографических каракулей с убийствами лишь проказой его ума. Что сказали бы на это первые сыщики в Европе, доминиканцы — Domini canes — псы Господни, поднаторевшие в дотошном анализе признаний еретиков? Расширение круга подозреваемых и увязывание различных дел в один логический узел было ведь как раз их специализацией! Увы, Мачеевскому, сортирному Торквемаде, некого было об этом спросить: последние доминиканцы исчезли из Люблина, когда царь запретил орден. К тому же предчувствие подсказывало следователю, что им больше понравился бы младший комиссар Томашчик.
Он уже собрался было спросить об этом Крафта, но тот наверняка ответил бы — правда, на полицейском жаргоне, — что как евангелист не имеет понятия.
Через полчаса вернулся Зельный, а с ним в кабинет вошли двое полицейских. Все трое держали под мышками столько номеров «Голоса», что ими запросто можно было бы облагодетельствовать несколько разносчиков газет.
— Не хотели давать, — сказал агент, кладя свои трофеи на стол Мачеевского. — Жаловались, что полиция все губит. И что они об этом напишут.
— Что это такое? Я просил одну.
— Но вы бы ведь не хотели, пан начальник, чтобы кто-то смекнул, в каком номере суть? — улыбнулся Зельный.
— Так-так… — Зыга перевернул бумажку с рисунком и отыскал среди принесенной макулатуры тот самый номер. Внимательно изучил первую полосу, после чего спрятал газету в папку.
Потом снова потянулся к телефону.
— Банк Гольдера? Младший комиссар Мачеевский. Пан председатель Липовский на месте?
— Мне очень жаль, пан комиссар. Пан председатель ушел по делам и сегодня принимать не будет.
— Если нет пана Хенрика Липовского, то, может, есть пан Хаим Гольдер? — прошипел себе под нос Зыга.
— Извините, не расслышал, — ответил вежливый голос в трубке.
— До свидания.
Зельный многозначительно глянул на шефа.
— Пан начальник, — начал он с некоторым удивлением. — Мы можем туда пойти, помахать удостоверением, ворваться силой в кабинет, и кто нам что сделает?
— Ты что, правда не понимаешь, Зельный? Дело Биндера ведь уже не у нас.
— А на хрена козе баян? Прошу прощения, Биндер — банкирскому дому Гольдера.
Зыга задумался, не повторить ли агенту все то, с чем чуть раньше ознакомил Генека, но тут же отказался от этой мысли.
— Подожди в комиссариате, ты можешь понадобиться, — только сказал он. — Кое-что Биндера с Гольдером связывает, это я беру на себя. Пан Крафт, у вас есть где-нибудь поблизости телефон цензуры?
Бюро контроля печати напомнило Мачеевскому редакцию «Курьера», которую он посетил два дня назад. Там было так же холодно, пахло типографской краской и библиотечной пылью. На четырех столах высились стопки газет, бумаг и книг. Судя по названиям и объемам, там было все: от путеводителей и научных трактатов до сентиментальных романов и томиков поэзии. У окна, за пятым, самым маленьким столом, сидел молодой блондин в очках и черном костюме, словно после работы собирался на похороны. Только вот Ежика, насколько помнил Зыга, должны были хоронить лишь через два дня.