Характеризуя малочисленную русскую колонию в Женеве, 3. К. Ралли-Арборе, соратник Нечаева по петербургским баталиям, писал: «Все эмигранты жили врозь; Бакунин разошелся со всеми, кроме Огарева и Н. Жуковского; будучи совершенно один, он уже собирался покинуть Женеву и переехать куда-либо поближе к Италии, где имел искренних прозелитов (приверженцев. — Ф. Л.) среди итальянской молодежи. Нечаев увлек Бакунина своим темпераментом, непреклонностью воли и преданностью революционному делу Конечно, Бакунин сразу увидел и те крупные недостатки, и отсутствие какой-либо эрудиции в новом эмигранте, но как М. А. (Бакунин. — Ф. Л.), так и все те, которые встречались в те времена с Нечаевым, прощали ему все ради той железной воли, которой он обладал».[215] Не случайно Ралли упоминает только о Бакунине — ко времени первого появления Нечаева в Женеве Огарев уже сильно пил, опускался на глазах, его нетрудно было склонить в любую сторону. Сергей понял это сразу и приступил к обработке Бакунина, полагая, что от Огарева никаких сюрпризов ожидать не придется.
Переговорив с Нечаевым, Бакунин и Огарев решили приласкать его, приручить, а то, чего доброго, уйдет к Утину и Мечникову, негоже терять такого человека. Они не сомневались, что смогут руководить им, что Нечаев станет их послушным помощником, а они будут направлять его энергию по нужному им пути. Казалось бы, на первых порах дела пошли хорошо.
«Мой мужичок, — писал Огарев Герцену, — тебе с первого взгляда, пожалуй, не понравится; мы с ним сблизились только весьма постепенно».[216] Огарев лукавил, «сблизились» они легко, да и Бакунин сразу обнаружил, что у него с прибывшим молодым революционером нет никаких разногласий. А Нечаев ему просто подыгрывал, наполняя свои речи мыслями, почерпнутыми из разговоров с самим же Бакуниным. Он куда раньше раскусил Бакунина, чем Бакунин его. Приведу впечатление Бакунина от встречи с Нечаевым и его рассказов о петербургских студентах: «Наша молодежь — и в теории, и на практике, быть может, наиболее революционная молодежь в целом свете — волнуется в настоящую минуту до такой степени, что правительство оказалось вынужденным закрыть петербургский, московский и казанский университеты, а также академии и некоторые другие школы. Я имею в эту минуту перед собою один образчик этих молодых фанатиков (Нечаев. — Ф. Л.), которые ни в чем не сомневаются, ничего не боятся и руководятся тем убеждением, что много, много еще должно пасть от руки правительства, но что не следует успокаиваться ни на одно мгновение пока не поднимется народ. Они изумительны, эти молодые фанатики — верующие без Бога и герои без фраз!»[217]
То, что повергало в ужас и уныние одних, у других вызывало восторг. Невежество и фанатизм Нечаева, желание жертвовать чужими жизнями возмущали Герцена, а Бакунин в своем уютном женевском пристанище, погрузившись в глубокие кресла, с умилением и нежностью глядя на беглеца, восхищался его чудовищной болтовней и сотрясался в одобрительном хохоте.
В первый приезд Нечаева в Женеву ни с Бакуниным, ни с Огаревым разногласий у него не было и быть не могло. Он ставил перед собой главнейшую задачу — любой ценой, чего бы это ни стоило, внедриться в среду старых революционеров, притягательную для всех молодых русских радикалов, заручиться доверием и поддержкой хотя бы одного Бакунина, что бесспорно сделает его имя в России популярным и авторитетным. Уж до разногласий ли… Достаточно того, что произошла осечка с Герценом.
Бакунину надоели многолетние изнурительные споры с Герценом и Марксом, укоры Огарева. Стареющий Мишель вдруг обнаружил, что в прибывшем представителе русского освободительного движения он приобрел единомышленника, верного ученика и соратника, настоящего молодого друга. Оказывается, в России преобладают сторонники его, а не Герцена, у Маркса же их вовсе нет, его там не знают. Увлекающийся Бакунин, желавший практических дел в России, увидел в Нечаеве связного с нешуточными силами, увидел в нем свою молодость, себя, страстного, энергичного. Ему показалось, что исчезает астма, легче дышится, что он становится стройнее, подвижнее. Это ничего, что приезжий необразован и туповат, зато напорист и совершенно свой, а сколько интересного и приятного порассказал.
Чтобы обработать слабохарактерного, расслабленного Огарева, Бакунину с Нечаевым не потребовалось больших усилий. Огарев устал от томительного ожидания практических дел, устал от упреков и поучений Герцена. Александр Иванович видел, как опускается Огарев, как кружит над ним Бакунин, склоняет его на свою сторону, а тот, не сопротивляясь, сдается и отдаляется от него. Женева превратилась для Герцена в «раскаленную сковороду», и он сбежал в Ниццу. С 22 ноября 1868 года Александр Иванович с семьей жил на Лазурном Берегу, в Женеве он появился лишь 28 апреля 1869 года и вырвался из нее «на волю» 16 июня.[218] Но воля была относительная, она более всего напоминала пустоту. Нет Бакунина, но нет и Огарева, самого близкого человека. Их связывала почти полувековая дружба, проверенная передрягами и невзгодами, благородством поступков. Конечно же, Герцен был Огареву духовно ближе, но в последние годы он проявлял излишнюю придирчивость, перешедшую в раздражительность. К тому же Ницца далеко от Женевы. А тут настоящее дело, можно написать стихотворение в виде листовки, отправить его в Россию, и о нем, Огареве, вспомнят… И не нужны никакие умствования, излишне строгая критика.
У Бакунина, Огарева и их молодого друга установились «интимно-политические» отношения, очень быстро образовался триумвират и наладилась пропагандистская кампания, главной движущей силой в ней был Нечаев. Прокламации и другие печатные материалы, написанные Нечаевым в первой эмиграции, редактировались Бакуниным и Огаревым, моральная ответственность за эту продукцию лежит на них не менее, чем на ее творце.[219]
В первый приезд Нечаевым написано и издано три прокламации и еще четыре с его участием.[220] В их число входит большая часть прокламаций, изданных Бакуниным, Огаревым и Нечаевым во второй половине 1869 года; упомянутая выше прокламация «Студентам Университета, Академии. Тех[нологического] института в Петербурге», в конце текста: «Ваш Нечаев. 17 марта 1869» — содержит призыв к революционной части студентов идти в народ и бороться за его интересы. Эта прокламация была перепечатана в первой половине июня в той же типографии.[221]
«Начало революции» (1869, май) впервые обнаружена в России среди изданий, полученных из-за границы 5 июня. Содержит изложение программы революционной партии — разрушение общественного строя, не останавливаясь ни перед какими средствами борьбы.
«Русское дворянство!» (1869, июль, Женева; в тексте местом печатания указан Брюссель). Содержит призыв от имени мифической дворянской организации объединиться для завоевания власти, предупредив таким образом народное восстание.
Эти прокламации приписываются Нечаеву, далее идут прокламации, выпущенные членами триумвирата при его участии (кроме стихотворных, принадлежавших перу Огарева).
«Несколько слов к молодым братьям в России» (1869, март). Впервые обнаружена в России среди изданий, полученных из-за границы 8 апреля. Содержит призыв идти в народ и взять на себя организацию надвигающегося народного восстания. Эта прокламация была перепечатана в мае.
«Постановка революционного вопроса» (1869, конец апреля) впервые обнаружена в России среди изданий, полученных из-за границы 10 мая. Содержит призыв к студентам, изгоняемым правительством из университетов, отрешиться от науки, слиться с народом и сплотить постоянные, но разрозненные народные бунты — крестьянский и разбойничий — в единую народную революцию. Ее авторство приписывается Бакунину, идеи, наложенные в ней, неоднократно использовал Нечаев.
217
218
7 См.: Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1868–1870. М., 1990. С. 151, 217, 233.
220
9 См.: Сводный каталог русской нелегальной и запрещенной печати XIX века: Листовки. Т. 1–3. М., 1977; Издательская деятельность С. Г. Нечаева // Книга в России. 1861–1881. Т. 1. М., 1988. С. 157–165.