Целые губернии, удаленные от политики на почтительное расстояние, вдруг приблизились к ней вплотную, провинциальные сыскные службы оживились и закипели. Сотрудники жандармских управлений ликовали: наконец-то и на их горизонтах засветила революционная опасность, можно было действовать и ожидать чинов, наград, должностей… Они потирали руки и без устали слали письма, а столичные чиновники стонали, разбирая их донесения. Опять, но уже по III отделению, промелькнули курские девицы Емельянова и Щеголева.[251] О заграничных письмах жандармские капитаны и майоры доносили из Ковно 17 апреля, Орла 20 апреля, Одессы 25 апреля, Риги 14 мая.[252]
Не обошел Нечаев вниманием и безуездный город Иваново, первым из Женевы «французское письмо»[253] получил Зубков. Жандармское начальство перепугалось не на шутку. Ивановский учитель Н. М. Богомолов писал 1 мая 1869 года Ф. Д. Нефедову: «Два раза здесь прокурор Владимирского Окружного суда — зачем не знаю, можно думать, что все по этому пакостному Нечаевскому делу. Сколько тревоги и сколько расходов наделала эта свинья».[254] Нежданное письмо от благодетеля 2 мая 1869 года пришло Капацинскому. «Что, приятель, не пишешь, — интересовался Нечаев. — Получил ли послание? Как дела? Пришли адресов, а если есть, то денег лишних. Поскорей пиши. Адрес мой держи в секрете от должников».[255]
3 мая из Владимира в Иваново прискакал сам начальник Губернского жандармского управления де Лазари и перевернул жилище учителя вверх дном.[256] Жандармов ожидала большая удача — у Капацинского нашли фотографический снимок Нечаева, в руках у полиции впервые оказалось изображение «беглеца». 9 мая Нечаев прислал Капацинскому пакет с прокламациями, а 12 мая — письмо без подписи, в котором приглашал посетить его в Женеве. Ивановского учителя перевезли в Петербург и поместили на Фонтанке, 16, в III отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Начались допросы, дело вел сам К. Ф. Филиппеус, руководитель политического сыска империи. Этому ловкому чиновнику за полтора месяца удалось запугать тихого, застенчивого Капацинского. Полагая, что арестант готов на все, лишь бы вырваться из его цепких объятий, Филиппеус 30 июня 1869 года передал главноуправляющему III отделением, графу П. А. Шувалову, следующую служебную записку:
«Нечаев зовет Капацинского в Женеву; его (Нечаева. — Ф. Л.) приезд Капацинского не удивил бы и не вызвал бы в нем подозрений. Мне кажется, что Капацинский принял бы на себя подобное поручение. В последний раз, когда я его видел и по предъявлении ему писем Нечаева дал прочесть два-три воззвания, а затем объявил ему, в какой степени несомненная близость его с Нечаевым его компрометирует, он вошел, наконец, в ярость и объявил, что если б Нечаев был здесь, то он бы его собственноручно повесил. Капацинский страшно озлоблен против Нечаева; он хитер, как все семинаристы, ни гроша не имеет за душою, — следовательно, едва ли захочет воспользоваться поручением в Женеве, чтобы там остаться; его личность для дела представляет мало пользы, так что и потеря была бы не велика, если бы он не вернулся, что, впрочем, как сказано, в высшей степени невероятно, так как он только и способен быть учителем в русском приходском училище.
Не прикажете ли, ваше сиятельство, сделать Капацинскому предложение насчет вышеизложенного предмета».[257]
Доложив монарху, Шувалов получил высочайшее согласие на вербовку Капацинского и его отправку в Женеву. Талантливый сыщик Филиппеус, еще только начинавший службу в III отделении, в предвкушении успеха с удесятеренной энергией накинулся на несчастного ивановского учителя. Сыщик путал и злил свою жертву, еще и еще терзая чтением писем и прокламаций Нечаева. Наконец разъяренный Капацинский в порыве ненависти к бывшему другу дал согласие на поездку в Женеву с целью получения от Нечаева корреспонденции для перевозки в Россию и выявления круга лиц, входивших в колонию русских эмигрантов. Предполагаемому эмиссару предстояло попытаться заманить беглеца на родину. Началась подготовка к проведению операции. Капацинский тем временем остывал и приходил в себя. Когда же он понял, в кого Филиппеус намерен его превратить, то, неожиданно для сыщика, наотрез отказался сотрудничать с политической полицией в какой бы то ни было форме. 28 сентября 1869 года его заключили в Петропавловскую крепость. Оснований для передачи дела в суд не было, и 15 июня 1870 года в административном порядке его выслали в Харьковскую губернию под гласный надзор полиции, где он и умер 2 января 1875 года.
Поток нечаевской корреспонденции все увеличивался, его листки достигли Пскова, Твери, Смоленска, Керчи, Витебска, Симбирска, Гродно.[258] Многие конверты содержали по нескольку экземпляров воззвания «Постановка революционного вопроса», их получили в петербургских магазинах «Гамбург» и «Русская книжная торговля».[259] Анализ документов архива III отделения показывает, что уже в конце апреля 1869 года Нечаев ощутил недостаток адресов, по которым он мог бы отправлять свою корреспонденцию. Не случайно он просил их у Капацинского. В конце лета в России появилась брошюра «Народная расправа», по цвету типографской краски, которой она напечатана, в III отделении ее называли «красным воззванием».[260]
Не забывал Нечаев и петербургских друзей. 7 апреля 1869 года он отправил Томиловой очередное послание.
«Уезжая, — писал женевский беглец, — я не разорвал связи с делом по примеру других и тотчас после того, как успею устроить здесь связи, я вернусь, что бы меня ни ожидало. Вы тем более должны были знать, что я пока жив, не отступлюсь от того, за что взялся, и если это знали, то должны были извещать о малейшем изменении, о всех подробностях, если вам тоже дорого дело! <…> Что же вы там теперь руки-то опустили? Дело горячее: его как железо, надо бить, пока горячо!. Присылайте скорее (сейчас по получении письма) человека надежного, т. е. не только честного, но и умного, и ловкого вдобавок. Если кто уже поехал, тем лучше. Но если поехал тряпичный человек, то немедля пошлите другого. И до тех пор, пока посланный не воротится, не начинайте большого процесса. Всего лучше, если бы приехал Бирк (если он в провинции, то верните его и тотчас же сберите, если он болен, то пришлите Евлампия). Дело, о котором придется толковать, касается не одной нашей торговли, но и общеевропейской!. Здесь дело кипит! Варится такой суп, что всей Европе не расхлебать! Торопитесь же, друга! Торопитесь, не откладывайте до завтра, что можно сделать сию минуту».[261]
Если предыдущие корреспонденции Нечаева, шедшие на адрес горного инженера, полковника К. Н. Томилова, и могли проскочить незамеченными мимо черного кабинета Петербургского почтамта, то это письмо было перлюстрировано и доставлено по назначению именно в то время, когда на квартире супругов Томиловых производился обыск. Кроме писем Нечаева, у Томиловой обнаружили две записки Орлова;
«Все друзья по делу! Вы, которым знакомы имена Нечаева, Ралли, Аметистова и пр., доверьтесь во всем Томиловой и на кого укажет она. Ей передан весь план нашего дела и через нее вы найдете и средства, и лучших друзей для продолжения нашего дела. Орлов».
«Все друзья по делу! Вы, которым знакомы имена Ралли, Нечаева и друзей их, доверьтесь этой госпоже, как вы доверяли им и доверяете мне. Ей передан весь ход дела, и через нее вы можете узнать и пользоваться всеми нашими средствами и всеми друзьями, которых имели мы; я пишу это на случай того, что если я сойду со сцены, то чтобы вы могли встать в связь с тем, что мы слышали и кого имели».[262] Подпись — Хомутовский, под этой фамилией беспаспортный Орлов проживал с января 1869 года.[263]
254
43 Труды Владимирской ученой архивной комиссии. Кн. 17. Владимир, 1917. С. 73 (вторая пагинация).