— Вот тут-то, — объяснял Фабьене Даниель, сидя в ее уютной квартирке на улице Аббатства, — тут-то наступил ключевой момент. Когда я прочитал эту статью, ее доводы меня совершенно убедили.
Фабьене хотелось узнать, кто такой Антуан Линье. Даниель объяснил. Она очень удивилась: теперешние литературные труды этого человека с большим трудом позволили бы догадаться, каковы были в прошлом его политические убеждения.
— Но именно так все и завязывается, — продолжал Даниель. — И в случае с Рембо важно как раз это. То, что таится в истоках, а не конец… Почему одни скатываются к террору И как другим удается этого избежать. Конечно, в тексте Линье немало напыщенной самоуверенности, но она вообще свойственна всем бывшим активистам ПЛФ и никуда не девается, что бы с ними потом ни случилось: это фирменный знак их принадлежности к былым революционным традициям, ведь революционер, как известно, пыжится всегда и везде и, если не может похвалиться квадратными плечами, демонстрирует мускулистость своего интеллекта. И при всем том в статье Линье основное сказано.
Даниель порылся в карманах и извлек мятую, пострадавшую от времени и обтрепавшуюся на сгибах газетную вырезку. Он аккуратно расправил этот небольшой клочок бумаги и, держа его в руках, продолжал:
— В октябре, в самолете, когда я летел из Стокгольма в Париж, я обнаружил в «Монд» заметку Андре Фонтена «Обреченные дети» — может быть, здесь намек на нечаевского «обреченного человека»… Но в любом случае — поразительное совпадение…
И он принялся читать:
— «Главный аргумент, действующий, как нажатие на спусковой курок, тот самый, что заставил их перейти от обычной революционной деятельности к вооруженной борьбе, можно свести к нескольким словам: не может быть жалости к людям, которые по тем или иным причинам поддерживают этот безжалостный к нам мировой порядок, оправдывают жизнь, к которой нам дано более или менее приспособиться, лишь вооружась эгоизмом, подлостью, цинизмом или лицемерием… В результате рождаются праведники нового разбора, с их точки зрения все прочие принадлежат к сонму нечистых. Их не волнует, что народ, от имени которого они желают выступать, не давал им ничего похожего на мандат доверия, для них не важно, что он почти единодушно отвернулся от них. Вытвердив Ленина, как священное писание, не обращая никакого внимания на все перемены в нашем мире, они почитают себя передовым отрядом вершителей правосудия во имя классовой борьбы и сами наделили себя правом поражать „врага“, где бы он им ни померещился…»
Он поднял глаза на Фабьену. Она согласно кивнула.
Внезапно ее гость вскочил, расплескав виски в стакане.
— Вероника! — вскричал он.
Фабьена Дюбрей застыла в недоумении, не понимая, кого или что он имеет в виду.
— Да поймите же, Вероника — сиделка или компаньонка Жюльетты! Сразу видно, что душой и телом предана своему патрону, комиссару Марру. Ясно, что она перезвонила ему после нашего ухода. И сказала, что мы уехали в вашей, Фабьена, машине. Он наверняка ухватился за этот шанс отыскать меня, единственный, какой ему представился. Если это так, за домом следят. Скорее всего так и есть! Надо убираться отсюда, — заключил, осторожно поглядев в окно, Даниель. — Не хочу рисковать: не хватало только, чтобы я завтра утром потащил за собой Марру…
Он быстро сложил в одну сумку все оружие, которое у него было. Только «магнум» оставил в кобуре под мышкой. В сумку же сложил и патроны. А заодно деньги — чем черт не шутит?
— Сделаем так… — сказал он Фабьене.
На улице Аббатства инспектор Дюпре дежурил перед указанным ему домом. Машину он поставил почти напротив парадного, у противоположного тротуара, у входа в церковь.