Марк выглянул в иллюминатор, пораженный открывшейся внизу красотой.
Они летели над Пенобскотом. Марк разглядел острова: он знал, как каждый из них называется, — правда, по-французски. Остров Холмов описал под крылом дугу — самолет взял курс на юго-юго-запад.
У него что-то сжалось в горле от странного волнения. Он сам удивился своей сентиментальности при виде побережья залива Мэн, которое быстро удалялось от него со своими лесами, речками, белыми деревянными домиками, парусами и бесчисленными бухточками.
«Et in Acadia ego»[21], — пробормотал он. И закрыл глаза.
Когда-то Эли Зильберберг утверждал, что может думать только лежа. Имелось в виду — думать по-настоящему. Всякие смутные мысли, расплывчатые и туманные, набегающие волнами каждую минуту, тут ни при чем. Нет, именно думать: нащупывать новые идеи, чтобы уловить, осмыслить меняющуюся реальность. Потребность принять для этого горизонтальное положение ограничивала, разумеется, возможности для ясного, продуктивного размышления. Не всегда под рукой есть старый удобный диван. Или, например, самолет. В самолете ему тоже хорошо думалось, даже лучше, чем на диване. Будь у меня деньги, говорил Зильберберг, я бы летал на самолете каждый раз, когда мне надо что-нибудь обдумать, неважно из какой области. Пусть даже из экзистенциальной. Час или полтора в воздухе — это то, что надо. Идеальный вариант Париж — Ницца. К посадке достигается полная ясность, остается сделать то, что решил. Или, наоборот, не делать ничего: самое мудрое решение часто состояло в том, чтобы ничего не делать, предоставить вещам идти своим чередом. Все разрешится само собой.
Марк Лилиенталь закрыл глаза. Он летел на самолете, полулежа в удобном кресле — классические условия для размышления.
Десятого декабря, в полдень, к нему в кабинет вошла Фабьена Дюбрей. Ее сопровождал Пьер Кенуа, но он сделал несколько снимков и быстро отчалил. К великому удовольствию Марка, которого Кенуа всегда раздражал. Он считал его занудой, вдобавок нервно реагирующим на авторитет Марка в глазах других. В частности, Сергэ.
В тот день, войдя в его кабинет, Кенуа окинул все профессиональным взглядом, теребя в руках аппарат.
— Да, процветание налицо! — объявил он, как бы ни к кому не обращаясь, и присвистнул с ироническим восхищением.
Но Марк и бровью не повел. Он смотрел только на Фабьену.
Он согласился на встречу с ней, потому что Сергэ его очень просил и даже несколько раз перезванивал. К тому же он обратил внимание на статьи в «Аксьон», подписанные «Фабьена Дюбрей». Отличная журналистка. Да еще и с отличной фигурой, подумал он, глядя, как она идет ему навстречу по серому паласу огромного кабинета. У него даже перехватило дыхание. Какая походка, боже мой, как движется, как умеет себя подать, несет себя как подарок и тут же забирает его назад — удерживает свой порыв, как женщина-кентавр, уздой взгляда, гордой посадкой головы! Во всем этом видна была душа, прозрачная и бездонная. Душа, которую можно завоевать, взять в осаду, опустошить, — головокружительное счастье замаячило перед ним.
— Вы знаете, что меня к вам привело? — спросила она.
Марк изобразил пресыщение славой.
— Вы делаете репортаж о нынешнем преуспеянии в обществе бунтарей 1968 года… Именно эта тема обычно интересует журналистов, когда они просят у меня интервью…
Он взглянул на Пьера Кенуа, который все еще возился со своим аппаратом.
— Да, я действительно преуспел, — добавил он. — Даже чересчур, как считают некоторые… Разные демагоги и ханжи…
Она тряхнула коротко подстриженными волосами.
— Извините… Но меня ваши успехи совершенно не интересуют!
Фабьену интересовали в жизни, помимо философии, всякие «антиобщества», субкультуры, разные микрогруппы внутри большого социума. Например, она только что подготовила материал по группе «Ницца». Какая такая группа «Ницца»? Как, вы не знаете? Это молодые ребята из Ниццы — сестры Пизье, Мишель Котта, Бернар Кушнер, Дани Корбель… Они все ровесники, кто-то из них друг с другом учился, они приехали всей компанией в Париж, чтобы добиться известности, или положения, или и того и другого вместе…
— Вам бы стоило писать романы, — сказал Марк.
Она кивнула, сказала, что это у нее впереди.
— И в какую же микрогруппу вы решили меня включить? — спросил он.
Пьер Кенуа наконец убрался. Слава богу!
— В группу выпускников лицея Генриха IV! — засмеялась она.
Как только Фабьена села и он увидел ее ноги — она в этот момент наклонилась, чтобы поставить магнитофон на низкий столик, — между ним и ею возникло хорошо знакомое ему поле. Не только его влекло к ней, но и ее к нему. Он никогда не ошибался в таких вещах. Он в ту же секунду улавливал вспыхнувшее в женщине желание. Иногда еще до того, как она сама успевала это осознать.