Вдвоем они составили команду. Им выдали подлинные паспорта на подложные имена, деньги, оружие, взрывчатку, неплохую машину с тайниками, в которые можно было все это спрятать. Но действовать им полагалось совершенно независимо. Если у них возникли бы недоразумения с франкистской полицией, прикрывать их никто бы не стал. Ни мизинцем не пошевелили бы, чтобы прийти к ним на помощь, по крайней мере в ближайшем будущем.
Луис находил все это скорее забавным. Недурным развлечением вместо затхлой каталажки. К тому же ему пообещали по возвращении скостить срок. Как бы за примерное поведение. Если удалось бы вернуться, что вообще-то было вилами по воде писано. Во всяком случае, как с веселым цинизмом откомментировал Луис, в кои-то веки преступление будет не только не наказуемым, а даже повлечет за собой вознаграждение. Впрочем, верно и то, что он впервые принимал участие в убийстве.
Путешествие удалось на славу, настоящий пир для души и тела. Они быстро стакнулись, словно жулики на ярмарке. Иначе не скажешь.
— Чего же тут стесняться, так и говорите! — отозвалась Сонсолес.
Он взглянул на дочь Луиса Сапаты, чинно сидевшую четверть века спустя в баре у Пон-Рояля. Как сделать для нее понятным их тогдашнее счастье? Луис был неподражаемо естествен. Жаден до всего, совершенно безжалостен, но простодушно открыт для любых впечатлений. Исполнен жизненной силы, нередко жестокой, но подчас способной на подлинное благородство.
Они великолепно поладили с первого же вечера в Сан-Себастьяне.
Сапата хорошо знал город, он повел Роже в старый портовый квартал, по маленьким бистро, где они попивали местное винцо с жареной ветчиной, крупными креветками, подававшимися печеными или сваренными в пряном соусе с el ajillo[30] с кальмарами, омлетом, сардинами, жаренными в масле или маринованными с пряностями, с салатами из сладкого перца и турецкого горошка. И т. п., и т. п., и т. п. Они пили и ели, не прерывая разговора. Говорили между собой, заговаривали с незнакомыми людьми… Впрочем, говорил, собственно, Сапата. Скорее всего, это на него накатило после внезапного освобождения и от радости оказаться снова в родных краях; он вспоминал о детстве, о матери и сестрах, о зверствах в Испании после гражданской войны.
Марру во всех подробностях поведал Сонсолес о том, что тогда услышал и увидел, стараясь ничего не упустить.
Весеннее солнце над высоким кастильским плато. То, как Луис смотрел на «Менины» в Прадо. Красота молодой сестры Луиса Ньевес, которая им тогда помогала (он не упомянул о ночи с Ньевес — последней ночи перед разлукой). Поиски того типа из ОАС, сменившего явочную квартиру. Он скрывался ото всех в труднодоступном месте: в частных владениях в северных кварталах Мадрида, неподалеку от Эскориала.
Именно так. Со всеми подробностями.
Но о том, как они выполнили задание, он не обмолвился ни словом. Не рассказал, как проникли в парк у того дома и пристрелили бывшего офицера, сделавшегося предателем.
— Ну а потом? — спросила Сонсолес.
Как она была похожа на Ньевес. Имена обеих девушек тоже подходили друг другу. «Снег и солнце», — мелькнуло у него в мозгу, слегка затуманенном алкоголем. Полночное солнце, Снежная тень. Имена так созвучны, что сами собой рождаются образы. Снега, солнца… и, конечно, женщины, вечной женственности.
Ньевес, белоснежка по имени, имела смуглую, прокаленную солнцем кожу. Сонсолес с именем, впитавшим солнечный жар, блистала кожей снежной белизны. Он подумал о дымчато-серых чулках, контрастно оттеняющих белизну ноги.
Ну-ну, хватит. Он уже поплыл.
Марру тряхнул головой и беспричинно заулыбался. Его собеседница, однако, была настойчива:
— Вы не доскажете, чем все кончилось?
Прямые кроваво-рыжие лучи солнца на горных плато, голубые солнечные круги в горах Гвадаррамы, мягкие сероватые отблески на платьях Веласкесовых инфант, погасший свет голосов мадридских уличных слепцов, выпевающих номера лотереи, мутные зори на затуманенных небесах над Страной Басков!