Дани Кон-Бендит почувствовал что-то в этом роде, хотя углубляться не стал. Он цитирует слова К. без комментариев в книге «Революция, мы так ее любили!», где приводит свои беседы с прежними соратниками, участвовавшими в волнениях 1968 года. Там можно отыскать интервью Жюльена Сергэ и Эли Зильберберга, а рядом с ними высказываются Серж Жюли, Фернандо Габейра, Валерио Моруччи, Адриана Фарранда и тот самый Ханс Иоахим Кляйн. Кон-Бендит не делает никаких замечаний по поводу К., вырядившегося Дон Жуаном. Просто записывает слова бывшего механика — маленькой шестеренки большого механизма революционного насилия.
И слушает, как тот рассказывает о своем детстве.
А думал ли тогда Кон-Бендит о своем детстве? Вспомнил ли он в том маленьком городке, стоя перед Дон Жуаном, прятавшим под маской вечного соблазнителя — и вечно соблазненного — собственное отчаяние, вспоминал ли о предыстории каждого из них, о первых годах, так решительно повлиявших на всю дальнейшую жизнь?
Детская предыстория К. — это мать-еврейка, чудом выбравшаяся из концлагеря, женщина, соблазненная бывшим нацистским полицейским или сама его соблазнившая в той поверженной Германии, bleiche Mutter. Воистину, Бледная мать — и сама обескровленная Германия, и эта еврейка-мать, и эта смерть. А предыстория Кон-Бендита — родители-евреи, эмигрировавшие из Германии в Монтобан, где социалист мэр принял изгнанников-антифашистов и дал им приют после катастрофы 1940 года. Богатая приключениями и исполненная глубокого смысла жизнь группы евреев-интеллектуалов, пытающихся выжить и притом сохранить возвышенную ясность ума. К тому же монтобанскому кружку, куда входили родители Кон-Бендита, принадлежит и Ханна Арендт. Вальтер Беньямин, еще один их приятель, кончает с собой на испанской границе, выяснив, что его визы недостаточно, чтобы ее пересечь.
В Монтобане, городе, где в 1945 году Дани своим рождением отпраздновал вновь обретенную свободу, несколько раньше, во времена катастрофы, Ханна Арендт перечитывала «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, «О войне» Клаузевица, романы Сименона — прекрасное, в сущности, занятие! И вероятно, в ожидании визы для отъезда вместе с мужем в США она размышляла над проблемами насилия, которые волновали ее всегда. Каковы критерии оценки насилия и до какого предела оно не только допустимо, но необходимо ради созидания нового легитимного режима, когда требуется восстановить действие законов и возродить правовое государство? И в какой мере закон может питаться насилием ради восстановления прав личности и торжества универсальной человечности?
«Kindergeschichte» бедняги К. и его сына, которые не могут говорить друг с другом по-немецки, хотя это родной язык в том городке, где они живут, городке, затерянном на просторах Европы, это история изгнанничества. Ханс Иоахим К. изгнан из собственного детства и из своей страны. Его вытеснили из его жизни, а самое жизнь разлучили с ее смыслом. И он рассказывает своему сыну на языке изгнания всякие истории, чтобы они укоренили их обоих на территории детства, сделавшегося их родным языком.
Die Mutterchprache der Kindergeschichten[34].
Тут упоминалось о двух детских историях. Одна, как уже сказано, связана с Хансом Иоахимом К.
В другой речь идет о молодой женщине, которая отводила своего ребенка домой из школы. Над головой стояло жаркое солнце, был конец лета.
Дочка рассказывала, как прошел день, юная мать ее внимательно слушала.
А над ними простиралось чудесное небо, чуть затянутое легкой сентябрьской дымкой, с моря дул влажный ветерок. Быть может, до них доносились гудки пароходов, шум неблизких заводов. Поскольку, где бы ты ни был в этой стране, до тебя доносятся пароходные гудки и заводской шум.
Молодую мать звали Мария Долорес.
«Долорес» — «Матерь скорбящая» — здесь как нельзя кстати. Как точно подошло это исполненное боли имя, напоминающее о Деве, испытавшей материнские муки! При всем том женщина, о которой идет речь, родилась в стране, обычаи и язык которой требуют ласкательных, уменьшительных прозвищ. И в повседневной жизни ее окликали Йоэс. Йоэс — это звучит ласково и нежно.
Окликнули ли ее этим именем, чтобы она повернула голову? Произнесли ли они «Йоэс» глухим, но властным шепотом, чтобы она обернулась и увидела тех, кто пришел ее убить? И успела ли она повернуть голову и посмотреть в лицо убийце? Знала ли она их, опознала ли? Скрестился ли ее взгляд с их взглядами?
Во всяком случае, Йоэс по дороге из школы домой, посреди рассказа дочери, которую вела за руку, получила две пули в голову. Ребенок глядел на труп своей матери. Стоял сентябрь, конец лета. Солнце над головой, пароходные гудки, наверняка гул далекого завода. Ибо все происходило на земле моряков и металлургов. А чуть дальше от моря росли яблони, шелестела кукуруза, пасся скот.