Он подумал, что она права.
Вспомнил о редакторских штудиях Маркса, державшего множество корректур, желая найти верное слово и законченное эстетическое обрамление каждого пассажа, часто перегруженного, слишком вылизанного в поисках нужного оттенка (Schattierung[35] — какое чудесное немецкое слово! На него обратил его внимание еще Мишель Лорансон). И мысленно сравнил с текстами «Прямого действия» («Ударить по линии демаркации и противостояния международный пролетариат/империалистическая буржуазия, проявляя ее суть: антагонизм массового сознания и контрреволюционной идеологии, осознанный в своей конкретности и подвергнутый анализу всей совокупностью трудящихся, — и, отправляясь от этого водораздела, конкретизировать совокупный опыт борьбы в рамках глобальной революционной стратегии, способной реорганизовать западноевропейский пролетариат и направить его наступательный потенциал…» и т. д. и т. п. — и так до бесконечности). Сопоставление позволяло измерить глубину падения революционной мысли.
— Вы, наверное, читали прокламацию «Прямого действия» после убийства Жоржа Бесса? — спросила она.
Он кивнул.
— Кстати, вы заметили, что там полно испанизмов?
Он в изумлении воззрился на нее. Нет, он ничего не заметил.
— А вот я сразу сделала стойку, ведь оба языка мне родные, — пояснила Сонсолес. — К тому же я постоянно работаю с испанскими политическими текстами.
Но тут пробка начала рассасываться, Роже Марру проскочил к бульвару Журдан и выбрался на окружную, чтобы добраться до Порт-де-Жантильи и свернуть на автостраду.
Через сорок пять минут, в час дня, они уже сидели у соседки Луиса Сапаты и слушали новости. Сейчас она принесет ключи, и они смогут отправиться за конвертом, который дожидается их в сейфе, укрытом за «Видом Константинополя».
Адриана Спонти тотчас поняла, что теряет Марка. Теперь уже навсегда.
Конечно, инициативу разрыва перехватила она сама, сбежав от него восемь лет назад. Она сбежала, чтобы спасти себя, но и его, разумеется, тоже. Вместе они годились только на то, чтобы круг за кругом погружаться все глубже в адскую бездну.
Но связь между ними не порывалась. И не только из-за Беатрис, отнюдь. Оставалась какая-то невидимая нить, протянутая от нерва к нерву, чувство зависимости и предпочтения, сделавшее их взаимную привязанность чем-то похожим на кровосмешение. Киплинговское «Мы с тобой одной крови, ты и я». Шли годы, они встречались на вернисажах, концертах, приемах, причем совершенно непреднамеренно. Перекидывались несколькими словами или заговорщицки издалека кивали друг другу. Но два-три раза в год случалось так, что по неожиданной прихоти одного из них они оказывались вместе в постели. Однако этого никогда не происходило у него или у нее дома. Хотя у каждого были прекрасные апартаменты, украшенные редкостными вещицами и произведениями искусства, где книги и цветы радовали глаз, а белье чудесно пахло. Но ничто в их мимолетных встречах не должно было им напоминать о былом супружестве, о совместной жизни, устоявшемся порядке вещей, сладости существования в семейном кругу. Они заходили в сомнительного вида гостиницы, дома свиданий, подчас чрезмерно шикарные, а то и совсем простенькие, смотря по настроению или в зависимости от того, что первым попадалось на пути, или от того, каким был день: мрачным или светлым.
И всякий раз все шло великолепно. Поскольку им не нужно было друг от друга ничего, кроме нескольких мигов упоительного счастья, нежной взаимной покорности, когда они приносили жертву неясной, зыбкой тени какого-то божества, чуждого бурным излияниям чувств. Они доходили до совершенного блаженства, как наркоман, которому удалось справиться с вредными последствиями привыкания и успешно контролировать дозу кокаина, прибегая к нему лишь от случая к случаю, чтобы не забыть дорогу в искусственный рай, но и не впасть в рабскую зависимость от зловредного зелья. Друг к другу их толкала не тоска по утраченному счастью, а радость полноты существования. Уверенность, что именно так они получат ничем не траченное удовольствие, которое не обесценить ни обыденной суетой, ни взаимными попреками либо пустым красноречием, большей частью отравляющими жизнь любой супружеской паре.
Но теперь, наблюдая за тем, как уверенно ходит Фабьена по большой комнате в бельэтаже, преобразованной в зимний сад, Адриана Спонти поняла, что потеряла Марка навсегда. Что отныне между ними двумя, а вернее, в них самих, как гвоздь в подошве, при каждой новой встрече будет саднить воспоминание о теле, повадке, жестах, поступи, возбужденной решительности, о дерзком нетерпении плоти, о терпком привкусе будущего — обо всем том, что эта женщина принесла с собой в его жизнь.