В зале, где висели «Менины», одну из стен занимало огромное зеркало, чтобы зритель сам проделал тот же оптический кунштюк, что и художник на своем полотне. Там, в зале Марру долго говорил о живописном языке Веласкеса. В какой-то момент ему показалось, что его слушает кто-то еще. Какой-то тип, неподвижно стоявший в одиночестве спиной к ним немного поодаль; при желании он мог поглядывать на них, обратившись к большому зеркалу; не оставляло сомнений, что он тайком прислушивался к их разговору. Вдруг незнакомец, прежде чем покинуть зал Веласкеса, резко обернулся к ним с Сапатой. Лет сорока на вид, высокий, тощий, с прямыми жесткими черными волосами.
Проходя мимо, неизвестный на миг встретился с Марру глазами.
Кровь застыла в жилах Роже Марру, у него перехватило дыхание. Он узнал взгляд этого человека. Что бы с ним ни случилось, он бы и на смертном одре узнал глаза того, кто смотрел на полотно Веласкеса рядом с ними в тот день 1961 года. Это был взгляд молодого испанца, депортированного в Бухенвальд. Того, кто сказал: «Крематорий со вчерашнего дня не работает… Дыма больше не будет…»
Незнакомец по выражению лица Роже Марру догадался, что тот узнал его. Он отвел глаза, ускорил шаг и вышел.
— Ну, что? — Луис нетерпеливо дернул его за рукав, удивленный тем, что объяснения прервались. Потом, глянув ему в лицо, воскликнул:
— Ты что, увидел привидение?
Нет, там, в баре у Пон-Рояля, он не смог толком рассказать Сонсолес о посещении Прадо вместе с ее отцом. Главного он так и не объяснил. Но главного ей и не расскажешь. Потребовалось бы слишком много времени, пространные отступления, экскурсы в прошлое, уточнения. Чтобы передать самое важное в этой истории, пришлось бы слишком часто прерывать нить повествования, возвращаться вспять.
А главным в тот день был взгляд этого незнакомца. Луис Сапата, которому он сумел все рассказать, потому что для этого у него было достаточно времени, тоже так считал.
Но вот Сонсолес открыла сейф. Предназначенный Роже Марру конверт сразу бросался в глаза. Девушка без труда нашла и пакет с деньгами, о которых говорил отец. Под безразличным взглядом комиссара она опустила пакет в карман.
Пока Сонсолес закрывала сейф и прилаживала картину на место, Марру вскрыл плотный конверт. В нем он обнаружил заметки, написанные рукой Луиса Сапаты, — своего рода краткое резюме того, что произошло, несколько документов для внутреннего пользования с эмблемой в виде пятиконечной звезды, принятой в террористических организациях, и две кассеты. Одна, помеченная 1974 годом, была видеокассетой, другая, поменьше, — магнитофонной. Она была датирована вчерашним днем, шестнадцатым декабря 1986 года. Без сомнения, на ней был записан телефонный разговор между Луисом Сапатой и Даниелем Лорансоном.
— Вы хотите сейчас же вернуться в Париж, чтобы ознакомиться со всем этим? — спросила Сонсолес.
Марру не отвечал: он читал записку Сапаты.
Присев чуть поодаль, девушка терпеливо ждала, пока он закончит.
Через несколько минут комиссар поднял глаза.
— Здесь, в доме есть что-нибудь, на чем это все можно прокрутить? — поинтересовался он.
— Да, — ответила Сонсолес. — В спальне отца на втором этаже есть видеомагнитофон и большой радиоприемник со встроенным кассетником.
Марру повернулся к ней:
— Вы очень спешите вернуться в Париж?
Она лишь безразлично пожала плечами.
— Я бы предпочел посмотреть эти документы без посторонних… прежде чем приобщить к делу…
Сонсолес терпеливо ожидала продолжения. Ведь фраза была построена так, что продолжение подразумевалось.
— Нечаев — мой сын, — пояснил он.
Побледнев, она зажала рот рукой.
В нескольких словах Марру поведал ей историю Даниеля Лорансона. Каковая сначала была историей Мишеля, близкого друга Марру. И Жюльетты. А еще — краткой повестью о пятерке молодых людей, основавших партию «Пролетарский авангард». В общем, старую историю, которая этим утром закончилась убийством Луиса Сапаты.
— Вы — дочь Луиса, — повторял он. — Вы имеете право все знать. Во всяком случае, я так считаю.
Он прочитал Сонсолес то, что торопливо набросал ее отец:
«Комиссар, вот краткое изложение фактов; в приложенных здесь документах вы найдете недостающие звенья, которые дополнят мою информацию. 1) Даниель не покончил с собой в 1974 году в Гватемале. Отчасти вы об этом догадывались: это был трюк, который я подстроил вместе с ним. Он был приговорен к смерти своей организацией, и я согласился привести в исполнение это грязное дельце. Из дружеских чувств к Марку Лилиенталю и восхищения, которое испытывал перед ним. Я переменил решение в последнюю минуту Почему? Потому что узнал, что ключевым пунктом в обвинении, кроме основополагающих идеологических расхождений, было то, что Лорансон скрыл от товарищей, что является сыном сыщика. Подозревали, что он стукач, провокатор, работающий на полицейскую Службу общей информации. А я-то вас знал (им, людям из „Авангарда“, это никогда не было ведомо). И знал, что ничего подобного не могло быть. Но убедить остальных не представлялось возможным. Никоим образом. Так же, как уговорить Даниеля оставить его безумные прожекты вечной партизанской борьбы и покушений. А посему я спас Даниеля. Но все детали этого приключения вы найдете на видеокассете. 2) Нечаев возвратился, но хочет оставить вооруженную борьбу отныне и навсегда. Вот уже несколько месяцев он пытается найти выход: дезертировать, имея хотя бы один шанс не поплатиться за это жизнью. Он хочет воспользоваться подготовкой серии терактов во Франции, намеченных на ближайшие недели, чтобы уйти в свободный полет (все детали в документах и на магнитофонной кассете). Сегодня он мне дал план этих операций, имена будущих жертв, расписание покушений и т. п. Он расскажет гораздо больше, если получит гарантии справедливого суда с последующей социальной адаптацией, буде это возможно. Он поручил мне прощупать почву при посредничестве его старинных приятелей (из коих, впрочем, некоторые фигурируют в списке покушений: Сергэ, Лилиенталь). Разумеется, он должен обсудить это и с вами. Я убежден, что в глубине души этого ему очень хотелось бы. Его возврат к людям, к нормальной общественной жизни — это и возвращение к вам. Но, разумеется, ему не так просто все это сформулировать даже для самого себя. 3) Даниель убежден, что о нашей беседе этим вечером людям из его организации ничего не известно. Он говорит, что они не в курсе наших с ним взаимоотношений. Допустим, что это так! Я менее склонен к подобной уверенности. Предполагаю, что за ним послеживают, поскольку с некоторого времени ему не слишком доверяют. А потому не могу утверждать, что нашу с ним встречу не засекли. Вместе с тем я совершенно убежден (можете довериться моему опыту и знанию жизни), что они не имеют представления, где я спрятал документы. Беру на себя риск доверить Сонсолес эти ключи от сейфа, хотя она — самое дорогое, что есть у меня в этом мире, и делаю это потому, что она живет на бульваре Эдгара Кине под другой фамилией и в ее окружении никому не ведомо, что она дочь Луиса Сапаты, бывшего бандита. Сонсолес сама не понимает, до какой степени она на меня похожа! Итак, если меня возьмут в оборот с завтрашнего утра, когда я выйду из дома (сейчас я отправлюсь во Фромон на вертолете, и им будет невозможно за мной проследить), то даже если они увидят, что я зашел в дом на бульваре Эдгара Кине, в дверь рядом с жилищем Жоржа Бесса — каково совпадение, а? — им будет трудно обнаружить, кому из весьма многочисленных жильцов я нанес визит.