В соседней комнате мне приказали раздеться, и эксперты приступили к обследованию, диктуя свои выводы сидящему за пишущей машинкой протоколисту: «Тип лица – нордический, параметры краниометрии – соответствуют арийской расе, цвет радужки – голубой, волосы головы – светлые, ушные раковины не семитского типа, пальцы кистей рук – прямые длинные, кожные покровы – светлые, телосложение правильное, ближе к азиатскому типу. Крайняя плоть полового члена – ритуально обрезана».
Затем эксперты приказали протоколисту привести собаку. Он вышел и вскоре вернулся со здоровенным псом – немецкой овчаркой. Собака подскочила ко мне, сильно ткнулась несколько раз холодным носом в мой живот и спокойно отошла. Эксперты продиктовали: «Собака еврейского запаха не обнаружила».
Мне приказали одеться и привели в кабинет начальника лагеря, который, сидя за столом, курил сигару и просматривал солдатскую иллюстрированную газету. Прочитав поданный ему протокол, он спросил:
– А почему ты обрезан?
– Потому что я – татарин.
– А откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?
– Моя мать была татарка. Отца я не знаю. А жили мы у колонистов-немцев Поволжья, где мать работала у них на ферме дояркой.
Эту легенду я придумал еще в первом лагере, когда мы сидели на земле и мокли под холодным дождем.
– Гут, – сказал начальник, вставая с кресла, – сейчас мы пойдем в татарский блок и там решим этот вопрос окончательно.
В татарском бараке при виде начальства все военнопленные татары встали. На ближайшем столе я увидел раскрытый Коран на арабском языке. Я подошел к столу и начал громко читать. Это была сура – Юсуф о Иосифе прекрасном. Татары внимательно слушали. Немногие из них понимали арабский язык, но гармоничные звуки арабской речи были знакомы всем. Дочитав суру до конца, я стал комментировать ее по-татарски. Татары слушали, одобрительно кивали головами и почтительно улыбались. Когда я окончил, один из экспертов спросил татарского старосту барака, признает ли он во мне татарина. Он утвердительно ответил: «Это наш человек. И он не просто казанский татарин, а ученый мулла».
С тех пор я окончательно утвердился в должности переводчика. Меня перевели в дом для охранников лагеря и стали выдавать унтер-офицерский паек. А Петренко вскоре был изобличен товарищами по бараку как доносчик и предатель и тайно ночью удавлен с инсценировкой самоповешения.
С этого времени подпольный комитет сопротивления лагеря всегда получал от меня информацию о положении на фронтах, об акциях, готовящихся против военнопленных, о завербованных агентах. Несколько раз я помогал группам военнопленных совершать побег из лагеря, сообщая им о благоприятных к этому обстоятельствах. Постоянно с большими партиями военнопленных, которых гоняли на лесоповал, мне приходилось выходить за пределы лагеря и иногда по неделям жить в лесу. Во время пребывания вне лагеря я ежедневно искал возможности как-то выйти на связь с партизанами. Вольнонаемных рабочих на лесоповале было немного, да и попытки эти могли кончиться для меня плачевно, но я упорно не оставлял их. На трелевочном тракторе, который таскал срубленные бревна к дороге, работал свободный деревенский мужик. Я с ним пытался заговаривать, угощал его сигаретами и шнапсом, но, вероятно, его отпугивал мой немецкий мундир и мое официальное положение переводчика.
Со временем немцы стали посылать меня с различными поручениями в поселок, где был лесопильный завод, работавший на Германию. В поселке я часто встречался со знакомым трактористом и все продолжал донимать его своими вопросами, пока, наконец, он не доверился и указал на связного, которым оказался деревенский священник из церкви святых Апостолов Петра и Павла. Когда в следующий раз по дороге в лагерь я решил навестить батюшку, то застал его дома за чаепитием у пышущего жаром самовара. Батюшка недоверчиво взглянул на меня маленькими заплывшими глазками и пригласил на чашку чая. Я начал издалека, косвенно намекая на мое желание связаться с партизанами. Батюшка внимательно и пристально посмотрел на меня, потурсучил свою рыжую бороду и сказал: «Темна вода во облацех. Мы этим не занимаемся, а знаем только свою аллилуию да Господи помилуй».
Он был старый вдовец и в поповском доме жил один, но в комнатах было чисто, уютно и тепло. На полу были постелены деревенские домотканые дорожки, а перед иконостасом лежал круглый коврик из цветных тряпочек. Видно, приходящие богомолки заботились о нем, убирали в доме и готовили ему. Я и так и сяк, с разными подходами пытался его разговорить, но он был как кремень – крепок и недоверчив. Я даже засомневался, туда ли я попал. Живя в таком комфорте, когда кругом дикая обстановка и на каждом шагу поджидает расправа и даже смерть, вряд ли этот батюшка будет рисковать своим благополучием. Но все же я предпринял еще одну попытку и, ничего не скрывая, рассказал ему всю свою жизнь. Он внимательно слушал, вытирал полотенцем потное красное лицо, временами ахая и крестясь, удивляясь превратностям моей судьбы. Но дело сдвинулось только тогда, когда я предоставил ему доказательство моей связи с лагерным комитетом сопротивления. Батюшка спросил меня относительно моей веры, и я сказал ему, что тяготею к Православию еще со времен моей жизни в Америке, но посещать церковь сейчас не могу, поскольку выдаю себя за татарина. Батюшка сказал мне, что в следующий раз, когда я буду возвращаться из поселка в лагерь, меня догонит на телеге мужичок и подвезет до лагеря. И действительно, в следующий мой приход в поселок на обратном пути меня догнал старик на телеге и предложил подвезти. И мы с ним договорились на определенное число, когда партизаны нападут на лесоповал, перебьют охрану и уведут к себе в отряд около ста военнопленных. В свое время так оно и произошло.