1837, февраль. Это ужасное известие дошло и до нас… В Санкт-Петербурге убит последний светоч русской поэзии, мой милый друг и наставник – Александр Сергеевич Пушкин. Как же теперь жить? Кто будет бессменным камертоном, точно и ясно задающим определенную высоту и тональность звучания наших поэтических душ?
Плетнев в своем письме ко мне с тревогою вопрошал, что значат слова Александра: «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо». «Кому надо?» – вопрошал он. – Думаю, что Богу! Иначе как ему объяснить истинную радость того момента, когда наша душа наконец-то вырывается из тела, совершая переход из мертвого сна нашей повседневной обыденности в бессмертие… Почему об этом не пишут в толстых книгах наши профессора и не говорит на своих кафедрах духовенство?
И еще что хотелось бы написать, даст Бог, кто-то прочтет впоследствии. Это об отношениях Дантеса и жены Пушкина – Наталии Николаевны… Я как-то раз оказался тому невольным свидетелем, а потому могу со всей достоверностью сказать, что причиной возникшей ссоры Пушкина и Дантеса и впоследствии самой дуэли была Екатерина… сестра жены Пушкина. Это между нею и Дантесом возник любовный роман, а его волокитство за Наталией было лишь прикрытием истинных намерений этого молодого повесы. Приезжая якобы к Наталии Пушкиной в дом, он всегда находил там возможность для свиданий с Екатериной… Какой вот только дьявольский ум этой ситуацией воспользовался и рассчитал предмет заговора, достойного пера Шекспира, того не ведаю, но им удалось смертельно задеть чувства Пушкина, не поверившего своей жене… и ее верности ему. И поэт был убит.
Могу лишь сказать: все в жизни повторяется, но мы почему-то не хотим учиться на чужих ошибках…
Кто он?
Тяжеловато, правда… Но как попытка перечисления разнообразных качеств удивительного языка Пушкина… Пусть остается!
Верещагина перелистала еще несколько страниц текста, который выучила почти наизусть, и остановилась на следующей записи дневника.
1837, май 5. Вчера закончил работу над стихотворением «Вопрос». Думаю, что оно понравится моим друзьям в Санкт-Петербурге… Продолжаю считать, что основным предметом творчества любого поэта является формирование в собственной душе некоего волшебного мира, согретого своей любовью, чувствами и оживленного собственной мыслью.
Поэтом может считаться тот, кто с первых дней осознания себя зерном небес дает возможность в собственной душе этому зерну творчества прорасти, прозреть и снова выплеснуться во Вселенной Словом, наполненным Божиим Духом…
Июль, 15. Ждал отклика на свою поэму «Сузге. Сибирское предание», насыщенную впечатлением от посещения татарского селения и одноименной горы Сузге, а также древнего Кучумова городища Искер… Именно там путевые заметки и впечатления вдруг стали словно бы переплавляться в художественные образы… Только и успевал записывать… А в ответ лишь упреки… корят меня други, корят. Больно скучно, пишут… а почто… там каждая строчка слезами моими орошена, любовью жаркою согрета и русской речью напоена…
Верещагина перебрала еще несколько страниц.
1838, апрель 18. Долго собирался с духом, чтобы записать свое состояние, вызванное смертью матушки моей Ефимии Васильевны. Совесть моя перед ней чиста, ни на минуту не оставлял ее пред ликом смерти одинешенькой. Вот и осиротел, похоронив последнего родного и близкого мне человека. Казалось, что душа с телом на какое-то мгновение снова расставались, когда я провожал ее душу в горние веси…
И что же теперь, оставшись один, без любимых, практически без единомышленников. В памяти лишь одни надгробия… Как же мне теперь жить? Да и кому я нужен? В Санкт-Петербург дороги однозначно нет. Я там всеми забыт, как поэт забыт. Сверкнула моя звездочка на небосводе Северной Пальмиры… и, пролетев стремглав, опустилась в дремучих сибирских лесах.
Оставалось лишь жениться… Это в Санкт-Петербурге можно было жить одному и быть завидным женихом до 80 лет… А здесь, в Тобольске, все на виду, все основано на патриархальном укладе. Семья – основа всему. И если ты не женат, то или бунтовщик, или болен…
Но тут Морфей взял верх, и Татьяна погрузилась в сон. Правда, упавший на пол дневник прервал тонкий сон Верещагиной. Она подняла драгоценную реликвию и задумалась. Казалось, Верещагина уже ранее все для себя выяснила, когда подняла огромное число документов и старинных записей, а теперь у нее в руках еще и самый важный аргумент – дневник самого Ершова, который послужит достоверным подтверждением верности выбранного ею пути…