Эти «сумасшедшие» первое время даже не обращали на нее внимания, каждый был занят чем-то сосредоточенно своим…
Правда, вскоре к ней подошел один из больных. Довольно импозантный мужчина, напоминающий Верещагиной кого-то из артистов старой, еще классической театральной школы. Низко поклонившись, он громко произнес:
– Мадам! Будем знакомы! Маркиз де Сад к вашим услугам!
– Ершов Петр Павлович, писатель… – снова выпалила Татьяна Виленовна и сама же замерла в ожидании реакции.
– Так вы разве того… не женского полу? – осторожно уточнил «маркиз», уже откровенно разглядывая фигуру доцента, облаченную в такой же больничный халат.
– Нет, не женского! – уже более утвердительно произнесла Верещагина.
– Тогда вам к писателям, в седьмую палату, – хитро улыбаясь, произнес больной. – Классики у нас там!
В седьмой палате было шесть кроватей. Четверо, очевидно, после обеда, лежали, двое о чем-то спорили, сидя на кровати.
Когда Верещагина вошла в палату, один из спорщиков, высокий и дородный, поднялся ей навстречу.
– Граф Лев Николаевич Толстой… – сказал он, слегка склонив голову. – С кем имею честь?
– Ершов Петр Павлович, статский советник и… писатель, – ответила Верещагина, еще не ведая, что ей делать и как себя вести дальше.
– О, какие у нас гости, не иначе как сам Конек-Горбунок в собственном обличье посетил наши пенаты… – говорил, поднимаясь с постели, моложавый черноволосый мужчина.
Он подошел к Верещагиной.
– Разрешите представиться, Лермонтов, тоже поэт…
– Я знаю… – ответила Татьяна.
– Хоть кто-то еще об этом помнит… Проходите, любезнейший… Мы вот тут с собратьями о творчестве размышляем, присоединяйтесь, если есть желание…
– О чем именно идет ваша беседа? – спросила Верещагина того, кто назвался Лермонтовым.
– О музе. Как бы банально это ни звучало, – пробасил тот, кто назвал себя Толстым. – Вы-то, милейший, что соизволите по этому поводу думать?
И все больные, повернувшись к ней лицом, замерли в ожидании того, что скажет новичок.
Теперь Верещагина смогла увидеть их лица… Все как у Чехова, вновь подумала она: «на тонких чертах лиц глубокое и искреннее сострадание, а в глазах теплый и здоровый блеск»… И вспомнив, что хранила багаж уже самого Петра Павловича, начала:
– Могу лишь сказать о своем небольшом личном опыте. Поэт, как мне видится, это не обыкновенный и смертный человек, который нечто сочиняет на заданную ему тему. Хотя сегодня и такое случается сплошь и рядом. Но я позволю себе говорить о Поэтах с большой буквы. Они – сыны Небес! Именно на них горит печать священного, как я уже понимаю, помазания. Именно поэтому они никогда не ответят вам на вопрос, как они творят. Ибо даже появление самой первой мысли будущего произведения есть лишь следствие некоего до определенной поры бессознательного для Поэта процесса…
– Все-таки сосуд! – мгновенно отозвался один из мужчин, лежавший в глубине палаты.
– Это Шолохов… Из казаков, правду-матку рубит так, что щепки летят.
Человек, называющий себя Шолоховым, поднявшись, продолжил:
– Забыли, ироды, слова Священного Писания: «Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи»… Мало им показалось быть глашатаями Господними, так они еще и людской славы захотели, побрякушками, как игрушками елочными, обвешались… И подобно неугомонным старухам, сделавшись вдруг хозяевами жизни, захотели, чтобы сама Золотая Рыбка была у них на побегушках… Хрен вам! Да я и сам в этом грешен. Вот Господь и наказал, лишив всех нас разума…
В разговор неожиданно вступил полноватый мужчина преклонных лет.
– Мог бы от себя добавить… За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?.. – произнес он первую половину известной басни…
– … За то, что хвалит он кукушку?.. – закончила вопросом Верещагина, предполагая, что перед ней сам Крылов. Точнее говоря, тот больной, который себя этим именем величает.
– Крылов… – представил незнакомца Лермонтов. – Не любит краснобайства и лизоблюдства ни в чем… Даже здесь всегда последний за тарелкой подходит… Боится, вдруг кому-то каши не достанется…