Это что еще за хрень, заморгал Полипчук.
Задница в трусах съежилась и утанцевала куда-то вбок. Вместо нее появилась пышнотелая негритянка в красных пластмассовых бусах и голубом купальном костюме. Плавки так туго обтягивали роскошное черное бедро, что было видно натянутые изнаночные швы.
Остров Свободы, подумал Пилипчук.
Негритянка игриво прикусила кончик длинного полированного пурпурного ногтя.
Хорошее место, подумал Пилипчук.
Одно было нехорошо, Горбачев испортил отношения с Кубой. Фидель заклеймил Советский Союз с его перестройкой предательством интересов братьев по оружию, отступничеством от светлых идей социализма и выдвинул лозунг: «Социализм или смерть». Кубинцы отозвали всех своих студентов и велели им доучиваться на родине. И укатил будущий отец и новоиспеченный муж обратно на Кубу. Что теперь прикажете делать? Доня рыдает, живот растет, соседи косятся.
Пилипчук горестно вздохнул и очнулся. Ровно перед носом покачивались ярко-красные пластмассовые шары. Они тихонько стукались друг о друга, переливались и манили.
Андрей Григорьевич протянул руку.
– Ой, – заверещала дебелая регистраторша, красные бусы на вялой белой шее, – сюда! Мужчине плохо.
На зов набежали люди. Они бежали странно – ногами по потолку, головы болтались в пустоте. Кто-то в медицинском халате навис сверху, и только тогда Пилипчук понял, что лежит на полу.
– Ничего серьезного, – сказал врач, вынимая из ушей стетоскоп, – тепловой удар.
– У меня дочь рожает, – выдавил Пилипчук.
– Мы в роддоме. У нас полгорода рожает, – ответил врач, – фамилия?
– Пилипчук. Андрей Григорьевич.
– Дочери фамилия, не ваша.
– Пилипчук-Варгас, – поправился Андрей Григорьевич, – Ася Андреевна.
– Эту помню, – сказал врач, – на третий его отвезите. В платное.
Жилистые санитарки взяли Пилипчука за руки, за ноги и мешком взгромоздили на каталку. Подобрали с полу розы и присыпали сверху.
Так и закатили в отдельную двухместную палату. Спасибо, не вперед ногами. Большая санитарка тут же вышла, санитарка поменьше, которая оказалась мужиком, помогла снять ботинки и перелезть на свободную койку.
– Доктор велел вам побыть сегодня тут, – сказал санитар, – заодно и за дочерью присмотрите. Все равно за палату уплачено.
Пилипчук махнул в сторону Аси:
– Спит она или чего?
– Наркоз. Кесарево делали, через часок должна проснуться.
– А ребенок?
– Про это я ничего не знаю, спросите регистратуру.
Открылась дверь, вошла вторая санитарка с трехлитровой банкой, наполовину заполненной водой. Она достала из кармана ножницы и ловко, одна за другой, обрезала концы стеблей роз.
– Сервис, – усмехнулся Пилипчук.
– А то, – сказал санитар, – что мы, зря деньги берем?
Пилипчук поманил его пальцем, достал из кошелька купюру и сунул в руку.
Санитары с шумом выкатили каталку и закрыли за собой дверь.
Андрей Григорьевич слез с кровати и в одних носках подошел к кровати, на которой неподвижно лежала Ася. Мерно капала жидкость в капельнице.
– Доня, – тихо позвал он, – ты меня слышишь?
Ася не отозвалась. Даже ресницы не дрогнули. Лишь продолжали ритмично шевелиться ноздри аккуратного, материнского носа. Синева под закрытыми глазами и бледное лицо на серой подушке придавали еще больше сходства с покойной женой.
Пилипчук присел на краешек кровати и осторожно сжал бесчувственную руку дочери. Когда Ася была маленькая, ее рука тонула в его ладони без следа. Сейчас в его руке покоилась большая, такая же крестьянская, как у него, ладонь, с тонкими, как у матери, пальцами. Нелепая доня даже во внешнем облике скомбинировала две противоположные сущности.
Андрей Григорьевич выдохнул и выпрямился на кровати. Три дня до сентября, жарит как летом, а у дони рука холодная как лед.
Невидимая рука сжала тисками сердце, забилась, застучалась в виски кровь. Память накрыла душным одеялом.
Он знал, он сразу знал, что дальше будет только хуже. Врачи говорили, дело может пойти на поправку, небольшое ухудшение может оказаться признаком скорой ремиссии. Самыми тяжелыми были последние три месяца. Жена никого не узнавала и пугалась каждого резкого звука. Сухими, потрескавшимися губами шептала такие вещи, от которых волосы дыбом вставали. Он говорил с ней спокойным, терпеливым тоном, как говорят с неразумными младенцами. Таким она временами и была.
В тот день он оставил жену с трехлетней Асей наедине.
Ненадолго.
Вернулся с тарелкой горячего супа из кухни и замер в дверях.
Неизвестно, что подкосило больше: звериный оскал на тонком, нежном лице жены или донин хрип.
Бросился к ним сломя голову. Поразила сила, которая еще жила в изможденном недугом теле жены, тонкие пальцы на шее дочери показались стальными. В отчаянии наотмашь ударил жену по лицу. Потом еще. Аськины глаза закатились под веки. В последний момент жена пришла в себя, обмякла, перестала биться под руками. Потрясение в ее глазах сказало ему, что она все поняла. Осознала, что произошло, и ужаснулась.