-- Детей не вывозят в А-03, -- словно прочитал мысли Ник. -- А что с ними делать? Вот и растим одной большой семьей. Смешно, да?
Я отрицательно качнула головой. Грустно, мило, удивительно, но никак не смешно.
В обозначенном золотыми флагами Единства месте стоял грузовик, охраняемый четырьмя солдатами. Одинаково безликие, в серых защитных костюмах и масках: лиц не разглядеть. Ха, а заверяли, что по воздуху мор не передается. Выходит, все равно страшно. Ещё трое сверяли карточки жителей Косса и выдавали им продуктовую норму. Очереди двигались медленно.
Ник рассказал, что, кроме пищи, раз в месяц привозят бытовые товары и минимум лекарств. Но по просьбе врача -- хоть еженедельно. Правда, до меня просили редко. Приезжие больше заботились о себе, чем о горожанах.
От ситуации дурно пахло -- унынием. Еду получали по "заслугам": на сколько отработал, столько и получил. Неработающие уносили крохи, не утоляющие, а раззадоривающие аппетит.
Жители голодали, но делились пищей друг с другом. Не обделяли детей, не жадничали. Ник не был исключением. Вначале без сожаления отдал банку супа женщине с ребенком на руках. А чуть позже оказалось, что он раздает большую часть еды. Просили или нет -- неважно. Его коробка пустела, а я смотрела на свою, набитую консервами, и не знала, как поступить. Раздать или оставить? Выбрала второе. Отдать всегда успею, а вот просить обратно, если не хватит самой, -- мало приятного.
Ник проводил меня, помог заполнить полки банками. Напоследок, поцеловав в щеку, ласково сказал:
-- Как же все-таки здорово, что ты со мной
Именно тогда, с трудом дождавшись звука захлопнутой двери, я зарыдала впервые. Прорвалась плотина, отмершие клеточки сменились новыми, способными чувствовать. Я плакала всю ночь. Выла и зажимала рот рукой, боясь, что крик разбудит округу. И я захлебывалась болью.
Тонкой струйкой пролились четыре недели. Я слилась с городом, свыклась с его кошмарами. Косс умер душой. Было в нем что-то этакое, выжженное. Я прислушивалась, пыталась определить, что именно. Ветер шумел по крышам, перекатывал пустые банки, шуршал пакетами. Из труб заводов валил черный, удушливый дым.
По четвергам -- гуманитарная помощь и бесконечные очереди. Больные на тяжелых стадиях сваливались в обмороки, и их попросту прислоняли к стенам -- чтоб не мешали ходить. В последний привоз выслали партию прививок против мора. Открывать ящик с лекарствами имел право лишь лекарь - солдаты строго следили за этим и наставляли оружие на всякого, кто осмелился бы сделать лишний шаг. Поэтому здоровые дождались, когда я сломаю ломом крышку, и накинулись как собаки -- на кость. Разобрали одноразовые шприц-устройства, не дали мне предложить провести вакцинацию.
Свежего не завозили. Ни овощей, ни фруктов, ни мяса. Сплошные консервы разной степени съедобности. Или залежавшееся, кишащее червяками зерно, из которого на единственной работающей пекарне готовили хлеб и меняли его на другие продукты. Иногда там делали куцые булочки и... раздавали их детям. Те радовались подарку как самой крупной драгоценности.
Я думала: допустим, лекарство создадут. Куда денут младенцев; а тех, кто постарше? В лагеря или, что вероятнее, попросту убьют за ненужностью? А родители к ним привязались, неумело сюсюкались и растили как умели. Коссовцы глотали жизнь с большим наслаждением, дорожили всякой секундой. В их глазах отражалось такое, чего не было ни у кого из Со-На или А-02.
Ник трудился днями и ночами, чтобы получить удвоенный паек (две трети которого раздавал нуждающимся), а вместо отдыха приходил в лабораторию. Присаживался на кушетку и уверял, что не помешает работе. Он наблюдал, молча, без вопросов и разговоров, а я строила из себя врача, вчитывалась в записи, сравнивала результаты. Только бы он не разуверился во мне, не прознал, что я -- гнусная обманщица, неспособная помочь! Как он мог отвлекать, если до его прихода я пялилась в окно или бесцельно нарезала круги по дому?
Он ежедневно делал для горожан больше, чем я -- за месяц. Обычно засыпал от усталости прямо на кушетке или на моем плече, и тогда я застывала в одной позе, боясь разбудить друга. Тело затекало, пальцы сводило судорогой, а я вдавливала ногти в кожу и сидела, сидела... сидела...
Реже мы гуляли. Ник шутил и смеялся без остановки. Приносил безделушки, дарил "лучшему лекарю" букеты пожухлых ромашек -- другие не росли. Я брала их, ругаясь: незачем рвать цветы, пусть они радуют всех, а не одну меня. Но Ник упорно приносил новые и доказывал, что вскоре нарвем свежих в поле, за чертой города.
И я была готова обмануться, поверить в чудо, если бы он не делился последней банкой каши с просящими. Ловила себя на мысли, что начинаю ненавидеть этих людей. Долго ли он протянет без нормального питания?.. А они требовали, падали в ноги, показывали на детей. В потерявших краску глазах стояло: "Нам нужнее". Иногда они забирали консервы и забывали поблагодарить. Я хотела догнать их, схватить за шиворот и...
А он улыбался, повторяя:
-- Галочка за добрый поступок.
Четверги превратились в пытку. Лучше б меня избивали дубинами, чем заставляли примиряться с самопожертвованием. Смотреть, слышать, но не иметь возможности перечить. Ник бы не оценил.
Однажды он заметил, как исказилось мое лицо, когда в день раздачи пайка к нам подошел подросток, чуть старше нас, и нахально попросил:
-- Друг, у тебя не завалялось лишней баночки?
Перед этим Ник уже распрощался с половиной коробки продуктов. Я заскрежетала зубами и понадеялась на отказ, но он протянул мясо с рисом парню. Тот отозвался коротким "Спасибо" и ушел к следующему щедрому человеку -- просить суп.
-- Послушай, -- начал Ник, но из-за спины подкралась женщина в одежде рабочего, обратилась вкрадчиво:
-- Не поможете чем-нибудь? У меня больной муж.
Голос её оставался без намека на страдание. Для таких выпрашивание -- второй способ получения еды.
-- Нет, -- сухо бросила я. -- Муж у вас, вы и помогайте.
-- Ларка, погоди ругаться, -- сказал Ник миролюбиво.
-- Не вздумай! -- завопила, когда он потянулся к своей коробке. Он оторопел. Раньше я никогда не повышала голоса и не устраивала истерик. -- Или отдай всё, а сам ляг прямо тут и умри, -- взвилась, как ужаленная. -- Чтобы они растерзали и тебя... на бульон. Ты не видишь, они этого добиваются?! Когда добряк вроде тебя сдохнет от сострадания!
После забрала свои продукты и понеслась подальше от площади. В воздухе пахло отчаянием, и запах вызывал тошноту.
-- Постой, -- Ник нагнал меня, перевел дыхание, -- успокойся, пожалуйста.
-- Не представляю, о чем речь, -- отрезала я.
-- Я буду помогать им, понимаешь? Буду. Пока есть лишняя пища, пока хожу и зарабатываю.
-- Почему они не работают сами?! -- я остановилась, отложив коробку, уперла руки в бока. -- Почему просят, когда видят, что ты делишься последним?! Тот попрошайка выглядел здоровее тебя. А женщина общалась с нами так, будто мы ей обязаны.
-- Тебе показалось, -- мягко и осторожно. -- Разве последнее? Вон сколько осталось.
Я пересчитала количество его банок. Ровно семь штучек -- по разу в день. Смешная порция, неспособная утолить аппетит. Глупое упрямство! Он предпочтет падать в голодные обмороки, но не отказывать другим. Те люди, косящиеся жадными взглядами, тоже получают продуктовую помощь, зачем они лезут к нам? Знают о щедрости Ника? И приближают своего благодетеля к смерти от голода.
Из принципа не буду заниматься благотворительностью. Еда моя и Ника, ничья больше. Страшно представить, как он жил раньше, без "моих" продуктов.
-- Ларка, -- повторил Ник, тоже поставив коробку и приобняв меня, -- всё хорошо.
Злость обхватила костлявыми пальцами горло, притянула к себе, поцеловала колючими губами в лоб.
-- Нет, не хорошо, -- я скинула его руки. -- Подумай о себе. Сколько у нас осталось? Год-полтора? Крохи!