Агент Донахью оторвался от записи протокола и спросил:
— Он был американским гражданином?
— Да, с начала шестидесятых, — кивнул Шелдон.
Донахью что-то пометил у себя в блокноте и взглянул на священников:
— У вас есть какие-нибудь предположения, что случилось с отцом Метьюсом?
Романо с Шелдоном переглянулись — вид у обоих был удрученный. Духовник центра высказался первым:
— Даже не представляю, что бы это могло быть. Никто здесь ничего подобного не видел и не слышал.
— И ни у кого не было причин его убивать, — добавил Романо.
Катлер откашлялся:
— А что вы оба думаете о стигматах?
В кабинете воцарилось неловкое молчание. Шелдон с Романо нерешительно переглянулись, потом духовник, двинув бровью, произнес:
— Пусть лучше ответит отец Романо. Он у нас человек ученый.
Романо тоже прокашлялся и заметил:
— Нас, иезуитов, никогда не наделяли полноправной привилегией выступать от имени Римской католической церкви. Нас скорее почитают фомами неверующими, едва речь заходит о наиболее эзотерических моментах в церковной догматике или о чудесах как таковых.
— То есть вы хотите сказать, что в стигматы не верите? — уточнил Донахью.
— Я этого не утверждаю, — не согласился Романо. — Просто хочу отметить, что сам я никогда со стигматами не сталкивался и не знаю ни одного человека, который бы их видел. Однако это не означает, что их вовсе не бывает. Святой Франциск Ассизский — первый пример чудесного обретения стигм. В тысяча двести двадцать четвертом году, когда святой Франциск постился на протяжении сорока дней в горной пустыни, он узрел человека в образе серафима — шестикрылого ангела, спустившегося к нему с небес. Руки у видения были раскинуты, ноги соединены, а сам он был пригвожден к кресту. Одна пара крыльев серафима была воздета над головой, другая расправлена для полета, а третья прикрывала тело. Вскоре явление исчезло, а у святого Франциска остались точно такие же стигматы — пять ран Христа: на руках, ступнях и на боку.
Катлер обменялся с Донахью скептическим взглядом и поинтересовался:
— Есть ли какие-нибудь научные объяснения этим отметинам?
— Начиная с четырнадцатого и вплоть до двадцатого века более чем у трехсот людей появлялись подобные стигмы. Многие заявляли, что у них время от времени проступает кровавый пот. Ряд ученых настаивает, что этот феномен вызван секрецией некоторых желез. По их словам, сочащаяся из тела красноватая жидкость не имеет с кровью ничего общего. Гиперактивное воображение, самовнушение — существует много разных теорий. Тем не менее до сих пор нет ни одного научно обоснованного заключения, подтверждающего или опровергающего это явление. Необходимо отметить также, что церковь ни разу не признала подлинность чьих-либо стигматов при жизни человека.
Донахью снова оторвался от блокнота.
— У отца Метьюса проколоты запястья. На всех картинах и скульптурах, которые я видел, Христос пригвожден к кресту за ладони. Можем ли мы предположить… — Он быстро переглянулся с Катлером: — То есть, если обнаружится, что отец Метьюс умер насильственной смертью, значит ли это, что его убийца не очень разбирался в истории христианства?
— Напротив, — возразил Романо. — Художники в старину слишком буквально истолковывали сведения о том, что острия пробождали кисти и ступни Иисуса. Под кистями они подразумевали именно ладони, тогда как на современном языке термин кисти включал в себя также и запястья. Если бы гвозди вбивали в ладони, то тело казненного своим весом разорвало бы их плоть и упало с креста. Однако зубцы пронзали как раз запястья, где проходит срединный нерв. Гвоздь раздроблял это крупнейшее в руке нервное окончание, начинающееся от кисти, причиняя человеку невыносимую боль. Она была столь мучительной, что в буквальном смысле не поддавалась описанию. Появившееся впоследствии выражение «крестные муки» как нельзя лучше отражает ее исключительность.
Агентов, видимо, очень впечатлили пояснения священника.
— Значит, напрашивается вывод, что, если раны нанес некий злоумышленник, он был весьма сведущ в вопросах религии? — подытожил Катлер.
— Да, это вполне логичное предположение, — кивнул Романо.
— Мог ли кто-нибудь здесь нарочно нанести метки на тело отца Метьюса? — Катлер посмотрел на священников. — Так сказать, символически или чтобы подчеркнуть его особую значимость для церкви?
— Ни то ни другое не годится, — отверг его предположение Шелдон. — Наши священники все здравомыслящие, уравновешенные и глубоко верующие люди, а совершить подобное мог только человек с серьезными отклонениями. Уверяю вас, в нашем центре не найдется ни одного, кто был бы способен на это.
— Отец Романо, может быть, вы знаете каких-нибудь недоброжелателей отца Метьюса?
Тот покачал головой:
— Священники в этом центре большую часть своей жизни посвятили служению Богу и церкви. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них отважился на такое. Отец Метьюс пользовался непререкаемым авторитетом, его все уважали, обращались за советом…
— А светский персонал? Посетители центра? — настаивал Катлер.
— Все здесь его просто обожали, — вмешался Шелдон. — Такой человек, как отец Метьюс, у любого вызывает невольное почтение. Что касается посетителей, то практически все они люди очень религиозные, ищущие здесь наставничества и обогащения своей духовной жизни.
— Вы хорошо знакомы с нынешними гостями?
— Кое-кто из них бывал у нас и раньше, а кто-то приехал впервые.
— Можете ли вы предоставить нам список посетителей центра за последние два дня?
Шелдон поднялся:
— Пройдемте в канцелярию. Там вы получите данные о постоянных посетителях и список персонала.
— Если у вас больше нет ко мне вопросов, я должен сделать несколько звонков. — Романо подал агенту Донахью свою визитку. — Меня можно найти в университете. А сейчас мне необходимо уведомить знакомых о кончине отца Метьюса.
Катлер тоже вынул из кармана карточку и протянул ее Романо:
— Спасибо вам, святой отец. Если понадобится, мы вам позвоним. Вы же, если вдруг что-то вспомните, пусть даже сущий пустяк, непременно сообщите.
Агенты вслед за Шелдоном вышли из кабинета, предоставив Романо в одиночестве созерцать за окном солнечные лучи, пронзающие кроны деревьев, и предаваться самым сумбурным мыслям — о смерти, убийстве, стигматах…
13
Один гудок, второй… После третьего Романо хотел повесить трубку, но в ней вдруг откликнулись:
— Добрый день, квартира Регины Романо.
С ним говорила Виктория, прислуга матери, жившая у нее уже десять лет.
— Виктория, это Джозеф. Мать может подойти?
— Отец Романо, рада вас слышать. Минуточку, я схожу узнать.
Раздался щелчок, за ним — тишина. Мать, возможно, стояла тут же, рядом с Викторией. Она требовала от прислуги класть трубку на держатель и докладывать ей, кто звонит, чтобы решить, удостоить ли его разговором.
— Джозеф, вот так сюрприз! Сегодня у меня даже не день рождения. Чем обязана такому вниманию?
Романо вздохнул, пытаясь утихомирить стучащий в висках пульс. Все-таки было бы лучше дождаться возвращения на Манхэттен и лично сообщить ей печальную новость. Она может не справиться с эмоциями, ведь Тэд был для нее все равно что брат. К тому же после инцидента с семьей Марты старик оставался единственным прочным связующим звеном между сыном и матерью.
— Джозеф, ты почему звонишь? Что-то случилось, да?
— У меня дурные новости. Тэд скончался. Я сейчас в…
— О боже!.. Боже… Я же разговаривала с ним на прошлой неделе! Но как? Почему? Нет! Нет, нет и нет!
Романо слышал, как она задыхается. Ничего, Виктория сумеет ее успокоить.
— Я сейчас у них в центре. Мы пока не знаем, отчего он умер. Будет вскрытие.
— Вскрытие? — взвизгнула мать. — Боже, пощади моего сына!
— Мама, успокойтесь. Я понимаю, как вы огорчены.