Акхеймион, уставившись на неё, зашипел, пытаясь всем своим видом выразить овладевшую им ярость, хоть и понимал, что выказывает в действительности нечто совершенно иное.
– Что? О чём это ты говоришь?
Она пристально посмотрела на него долгим, лишённым всякого выражения взглядом.
Каждому действию соответствует своё время, некая пора, когда его совершение не требует от человека никаких особых усилий и даже соответствует велениям его души. Нет никаких гарантий, что суждения, свойственные какому-либо возрасту, сохранятся в будущем, что праведность и благочестие останутся таковыми, как ни в чём не бывало. Мы все это так или иначе осознаём, и в наших душах всегда присутствует своего рода гибкость, позволяющая нам меняться, когда того – порою мягко, а порой и беспрекословно – требуют обстоятельства. Однако же ненависть, как и любовь, неразрывно связывая нас с другими людьми, зачастую делает нас несклонными к компромиссам. Ненависть есть грех, но грех, противопоставленный другому греху, ибо что за душа может быть до такой степени переполнена скверной, дабы желать зла невинному? Или хуже того – герою?
Наутцера обязан был быть злодеем, хотя бы ради того, чтобы Акхеймион не мог винить в случившемся самого себя.
– Твой ученик… – осторожно подбирая слова, сказала Мимара, словно бы опасаясь того, что видела в его глазах, – Инрау… Тебе стоит понять, что его смерть не была напрасной, Акка… Что его жизнь имела бо́льшее значение, чем он, возможно, вообще сумел бы осознать.
– Ну конечно! – воскликнул он, в ушах у него гудело.
Ведь это действительно происходило прямо сейчас! Второй Апокалипсис!
И это означало, что Наутцера с самого начала был прав…
У него перехватило дыхание, казалось, что каждая крохотная частичка его существа терзается и дрожит.
Наутцера с самого начала был прав. Кровь Инрау пролилась не напрасно.
Акхеймион отвернулся от неё, от матери своего нерождённого дитя. Отвернулся, чтобы она не видела его слёз, а затем рванулся вперёд и вниз, по хребту древней дороги, что вела в дебри Дальнего Вуора…
Спустя две тысячи лет после того, как свет человеческой расы угас в этом уголке Мира.
Они приняли щепотку кирри способом, что им показал Выживший перед тем, как разбиться насмерть, спрыгнув со скалы. Никто из них об этом даже не упомянул, хотя оба совершенно отчётливо всё осознавали. Взамен они убедили друг друга, что скюльвенды непременно преследуют их, что Найюр урс Скиота уже вглядывается в горизонт, силясь отыскать малейшие признаки их присутствия. Кирри было для них насущной потребностью. В большей степени, нежели здравый смысл или даже надежда. В конце концов, Народ Войны действительно скакал следом за ними…
И посему они двигались по ночам, мчась вьющимися под ветвями деревьев тропами, пересекая вброд ревущие, стремительные потоки, серебрящиеся в лунном свете. Перебираясь через один особенно бурный речной приток, Мимара не смогла удержаться. Её нога соскользнула с мшистого выступа какого-то валуна. Пытаясь восстановить равновесие, она взмахнула руками, а затем просто исчезла в туче брызг. Мгновение Акхеймион едва мог дышать, не говоря уж о том, чтобы кричать или творить колдовство. К тому времени, когда он пришёл в себя, она, расплёскивая воду, уже натужно выбиралась на противоположный берег примерно в сорока локтях ниже по течению. Он бросился к ней, перепуганно суетясь, как это делают те, кто пытается исправить бедствие, ставшее результатом их собственных действий.
– Как там мешочек? – наконец спросил он.
Широко распахнув глаза, она нервно зашарила рукой под промокшими шкурами, но тут же расслабилась, обнаружив, что расшитый рунами кисет просто расплющился, оказавшись под кошельком, в котором она хранила свои хоры. Они присели на корточки, сгорбившись над поверхностью залитой лунным светом скалы, дабы проверить сохранность содержимого мешочка – если не взглядом, то хотя бы своими ноздрями. Мимара, чьи прежде взлохмаченные волосы вода превратила в струящиеся локоны, выглядела настоящей красавицей, напоминающей свою мать. Он не мог оторвать заворожённого взгляда от её золотящегося чешуёй доспеха животика.
«Зачем? – ярился скюльвенский варвар перед оком его души. – Зачем ты явился сюда, Друз Акхеймион? Зачем потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг? Скажи мне, что заставляет человека бросать палочки на чрево его беременной бабы?»
Несмотря на то что из них двоих промокла Мимара, именно Акхеймион трясся от холода, когда они снова пустились в путь.
Двигаясь урывками и перебежками, они пересекали Дальний Вуор. Комары жутко донимали их, то роя́сь в определённое время суток такими плотными тучами, что казалось, будто Луна и Гвоздь Небес окружены каким-то светящимся ореолом, то, в другие часы, практически не беспокоя путников. В какой-то момент странствие перестало утомлять их, сделавшись почти неотличимым от сновидения, или, во всяком случае, чем-то менее отчётливым, более машинальным и не требующим существенных усилий. Акхеймион не столько передвигался сам или даже чувствовал, что движется, сколько плыл, будто какой-то праздный кетьянский князь, влекомый куда-то в носилках собственного тела. Он обнаружил себя будто бы странствующим под прямым углом к миру – одновременно как бы и преодолевающим эту дикую холмистую местность и погружённым в своего рода безумный, лихорадочный сон, в котором он слышал со стороны голос, узнаваемый им как принадлежащий ему же, и испытывал желания более страстные и настойчивые, нежели его собственные.