– Сколько же? – раздался крик великого магистра шрайских рыцарей, лорда Сампе Иссилиара. – Сейен милостивый! Сколько же душ обрекли себя на проклятие в день сей?!
Живущих и дышащих людей забивали и давили, словно каких-то верещащих червей, извивающихся в лужах собственной крови. Жертвы вспоминали о жёнах и детях, умещая целую жизнь, наполненную заботами и тревогами, в единственный мучительный миг. Они выплёвывали раскрошенные и выбитые зубы, раз за разом пытаясь избежать непрекращающихся ударов и нападений, но лишь разжигали этим пыл своих преследователей. Агмундрмены водружали изуродованные тела Судей на штандарты Кругораспятия, привязывая их к поперечной планке вниз головой, как чудовищную насмешку над символом, который некогда вызывал у них слёзы восторга. Массентианские колумнарии и близко не оказались столь же великодушными, утаскивая своих жертв во чрево палаток, которые можно было легко отличить от прочих по радостно вопящим и ликующим вокруг них толпам. Мосеротийцы отодрали большой кусок холстины от шатра, принадлежавшего по стечению обстоятельств Сирпалу Ониорапу – их собственному лорду-палатину, и с его помощью подбрасывали теперь высоко в воздух тела умерщвлённых ими людей.
Неисчислимые множества ревели и танцевали, взявшись за руки и завывая в унисон, ноги словно бы сами пускались в пляс, празднуя беспримесную чистоту совершённых грехов, прекрасную простоту воплощённого злодеяния. Мужи Ордалии, упиваясь грехопадением, обильно изливали своё семя на осквернённую землю Агонгореи. Полумёртвые, голые, измазанные алой кровью люди лежали у их ног, словно сделанные из какой-то подрагивающей мешковины кули. Они были такими влажными, такими беззащитными и уязвимыми, что звали и манили их к себе, словно зажжённые маяки, словно распутные храмовые шлюхи. А карающая длань Министрата была уже напрочь вырезана из сердца Святого Воинства Воинств.
Адепты никак не проявляли себя, по-видимому, приняв решение устраниться от участия в решении возникшей проблемы. Их палатки, стоявшие поодаль от основного лагеря, оставались островками спокойствия посреди бурных вод, несмотря даже на то, что свайяли были настоящим магнитом, притягивающим к себе множество похотливых желаний. Но колдуны и ведьмы не имели никакого отношения к их мирским обидам и горестям, и несмотря на всю свою бесшабашную разнузданность, мятежникам хватило ума не провоцировать их.
Лорды Ордалии изводили своего экзальт-генерала просьбами призвать Школы, дабы те положили конец бунту, но никто из них не требовал этого с большей горячностью, нежели лорд Гриммель, тидонский граф Куэвета.
– Прикажи им ударить! – рычал он. – Пусть они выжгут из этих греховодников все их пороки. Пусть пламя будет их искуплением!
Экзальт-генерал был возмущён этим безумным призывом.
– Так, значит, ты готов осудить на смерть тех, кто всего лишь действует ровно так же, как ты и сам готов действовать, потакая своим мерзким желаниям? – вскричал он в ответ. – И зачем же? Лишь для того, чтобы самому получше выглядеть в глазах собственных товарищей? Я не знаю никого другого, Гриммель, чьи глаза краснеют от вожделения сильнее твоих и чьи губы растрескались больше твоих, ибо ты их постоянно облизываешь.
– Тогда сожги и меня вместе с этими грешниками! – заорал Гриммель голосом, надломившимся от обуревающих его чувств… и от вынужденного признания.
– А как же Ордалия? – рявкнул Пройас. – Как насчёт Голготтерата?
Гриммель мог лишь закипать да брызгать слюной под яростными взглядами своих собратьев.
– Глупец! – продолжил экзальт-генерал. – Наш Господин и Пророк предвидел всё это…
Некоторые из присутствовавших потом говорили, будто он сделал паузу, дабы схлынул шок, обуявший после этих слов лордов Ордалии. Другие же утверждали, что он и вовсе не прерывался, а так лишь могло почудиться, когда на него упала тень небольшого облачка, путешествовавшего над проклятыми равнинами. И уж совсем горстка заявила, что узрела сияющий ореол, возникший вокруг его нечёсаной, по-кетьянски чёрной гривы.