Когда голодаешь, зубы твои словно бы оживают, ибо они так отчаянно стремятся жевать, жевать и жевать, будто убеждены, что им довольно будет единственного кусочка, дабы обрести блаженство. Непритязательность становится по-настоящему свирепой, когда речь всерьёз заходит о выживании. Боюсь, у меня не окажется пергамента на следующее письмо (если, конечно, тебе достанется хотя бы это). Всё, что только можно, будет съедено, включая сапоги, упряжь, ремни и нашу собственную честь.
Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Агонгорея
Солнечный свет разбивался об эту невиданную землю подобно яичной скорлупе, рассыпаясь осколками и растекаясь лужицами сверкающих пятен. В этот раз она, Анасуримбор Серва, дочь Спасителя, и вовсе упала на четвереньки. Сорвил стоял над нею, шатаясь как от сущности свершившегося колдовства, так и от сути только что произошедшего.
– Ты… – начал он, широко распахнув глаза, в которых плескалось осознание ослепляющей истины, – т-ты знала…
Она, заставив себя встать на колени, взглянула на него.
– Что я знала, Сорвил?
– Ч-что он заметит м-моё…
Он. Моэнгхус. Её старший брат.
– Да.
– Что он… прыгнет!
Серва закрыла глаза, словно бы наслаждаясь светом восходящего солнца.
– Да, – глубоко выдохнув, сказала она, будто в чём-то признаваясь сама себе.
– Но почему? – вскричал Уверовавший король Сакарпа.
– Чтобы спасти его.
– Говоришь как истинный… – с недоверием в голосе едва ли не прошипел он.
– Анасуримбор. Да!
Лёгкость, с которой она отвергла прозвучавшее в его голосе разочарование, явилась очередным непрошеным напоминанием обо всех неисчислимых путях, какими она его превзошла.
– Мой отец подчиняет всё на свете Тысячекратной Мысли, – сказала она, – и именно она определяет, кто будет любим, кто исцелён, кто забыт, а кто убит в ночи. Но Мысль интересует лишь уничтожение Голготтерата… Спасение Мира.
Она подтянула ноги к груди.
– Ты его не любила, – услышал он собственные слова.
– Мой брат был сломлен, – сказала она, – сделался непредсказуемым…
Он бездумно смотрел на неё.
– Ты его не любила.
Было ли это болью? То, что он видел в её глазах? И если даже было, то разве мог он верить увиденному?
– Жертвы неизбежны, Сын Харвила. Не правда ли, странно, что Спасение является нам, наряженное ужасом.
Необычность местности, в которой они оказались, наконец привлекла его внимание. Мёртвые пространства – тянущиеся и тянущиеся вдаль. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках хоть какого-то признака жизни.
– Лишь Анасуримборы прозревают суть Апокалипсиса, – продолжала Серва, – только мы, Анасуримборы, видим, как убийства ведут к спасению, как жестокости служат пристанищем, хотя для доступного обычным людям постижения происходящее и может представляться подлинным злом. Жертвы, устрашающие человеческие сердца, видятся нам ничтожными, по той простой причине, что мы зрим мертвецов, громоздящихся повсюду целыми грудами. Мертвецов, в которых мы все превратимся, если не сумеем принести надлежащие жертвы.
Земля была совершенно безжизненной… именно такой, какой она и осталась в его памяти.
– Так, значит, Моэнгхус – принесённая тобою жертва?
– Иштеребинт сломил его, – сказала она, словно подводя под обсуждаемым вопросом черту, – а хрупкость, это свойство, которое мы, дети Аспект-Императора, отвергаем всегда и всюду, не говоря уж об этих мёртвых равнинах. А Великая Ордалия, вероятно, уже может разглядеть Рога Голготтерата, – она подняла указательный палец, ткнув им куда-то в сторону горизонта, – так же, как и мы.
Сорвил повернулся, взглядом проследив за её жестом… и рухнул на колени.
– А я, – сказала она, находясь теперь позади него, – дочь своего отца.
Мин-Уройкас.
До смешного маленькие – золотые рожки, торчащие из шва горизонта, точно воткнутые туда булавки, но в то же самое время невозможно, пугающе громадные, настолько, что, даже находясь у самого края Мира, они уподоблялись необъятности гор. Отрывочные всплески воспоминаний затопили его мысли – сумрачные тени, набрасывающиеся на него из пустоты: очертания рогов, проступающие сквозь дымные шлейфы, враку, исчезающие меж этих призрачных видений. Тревога. Ликование. Они метались и бились внутри его памяти – подобные высохшим пням обрубки сражений за эти золотящиеся фантомы, за это ужасное, презренное и злобное место. Инку-Холойнас! Нечестивый Ковчег!