Она едва не коснулась своими губами его уха.
– Ты чувствуешь это… ты, носивший на своём челе Амилоас, ты помнишь все свершившиеся там надругательства и все перенесённые там мучения. Ты чувствуешь всё это так же, как и я!
Он взирал на запад, разрываясь на части от ужаса, гораздо более древнего, нежели его собственный… и ненависти, всю меру которой он едва ли был способен постичь.
Киогли! Куйяра Кинмои!
– Да! – прошептал он.
Её дыхание увлажнило его шею.
– Тогда ты знаешь!
Он обернулся, чтобы поймать её губы своими.
Рога Голготтерата беззвучно, но всеподавляюще мерцали вдали. И ему казалось ни с чем несравнимым чудом ощущать свою каменную твёрдость внутри неё, дочери Святого Аспект-Императора, чувствовать, как она трепещет, охватывая собой его мужественность, и дрожит, единым глотком испивая и дыхание из его рта, и недоверие из его сердца. Они вскрикнули в унисон влажными, охрипшими голосами, со всей исступлённостью своей юности вонзаясь друг в друга посреди этой извечной пустоши.
– К чему любить меня? – спросил он, когда всё закончилось. Они соорудили из своей одежды нечто вроде коврика и теперь бок о бок сидели на нём обнажёнными. Сорвил не столько обнимал Серву, сколько всем телом обвился вокруг неё, положив ей на плечо и шею свой обросший подбородок. – Из-за того, что так повелела Тысячекратная Мысль?
– Нет, – улыбнулась она.
– Тогда почему?
Оплетённая его ногами, она выпрямила спину и один, показавшийся Сорвилу бесконечно долгим, миг внимательно всматривалась в его глаза. Юноша осознал, что Серве более не требовалось разделять свою наблюдательность и возможности своего сверхъестественного интеллекта между ним и Моэнгхусом. Ныне он остался единственным объектом для её изучения.
– Потому что, когда я смотрю на твоё лицо, я вижу там одну лишь любовь. Невозможную любовь.
– Разве это не ослабляет тебя?
Её взгляд потемнел, но он уже ринулся вперёд в том дурацком порыве, что часто подводит многих сгорающих от страсти юнцов – в желании знать во что бы то ни стало.
– К чему вообще кого-то любить?
Она закаменела настолько сильно, что он чувствовал себя словно платок, обёрнутый вокруг булыжника.
– Ты хочешь знать, как вообще можно доверять Анасуримбору, – произнесла она, вглядываясь в пустошь, тянущуюся до скалистых рёбер горных высот, будто чей-то голый живот. – Ты хочешь знать, как можно доверять мне, в то время как я готова возложить всякую душу к подножию Тысячекратной Мысли.
Он не столько целовал её плечо, сколько просто прижимал губы к её коже, и та его часть, что имела склонность к унынию, поражалась неисчислимости способов и путей, которыми связаны судьбы, и тем, что даже сами пределы, до которых простираются эти связи, не могут быть познаны до конца.
– Твой отец… – сказал он, дыша столь тяжко и глубоко, что это заставляло его чувствовать себя гораздо старше, если не сказать древнее, своих шестнадцати лет, – остановил свой выбор на мне лишь потому, что знал о моей любви к тебе. Он велел тебе соблазнить своего брата, полагая, что ревность и стыд возродят мою ненависть к нему, дабы я удовлетворял условиям Ниома…
– Однако, будь мой отец одним из Сотни, – сказала она, прижимаясь щекой к предплечью, в свою очередь покоившемуся у неё на коленях, – и то, что сейчас ты воспринимаешь как уловку, обрело бы совершенно иной смысл… нечто вроде Божьего промысла, не так ли?
– О чём это ты?
Она повернулась, чтобы взглянуть на него, и ему вновь показалось подлинным безумием, что он может быть так близок с девушкой настолько прекрасной – вообще любой, не говоря уж об Анасуримборе.
– О том, что именно вера, а не доверие является правильным отношением к Анасуримбору. Принести жертву во имя моего отца – вот величайшая слава, которой может одарить эта жизнь. Что может быть выше этого? Ты же Уверовавший король, Сорвил. Понесённый тобой ущерб определяет меру твоей жертвы, а значит, и славы!
Её слова добавили ему сдержанности, напомнив о том, сколь рискованны ставки. Если бы она узнала, что король Сакарпа, безутешный сирота, был избран нариндаром – кинжалом, который сама ужасающая Матерь Рождения занесла над её семьёй, – то и её отец непременно узнал бы об этом, и тогда Сорвил будет предан смерти ещё до того, как солнце опустится ниже основания этого бесконечного склепа. Факт его состоявшегося обращения, то, что Ойнарал и в самом деле сумел убедить его в близости конца света, а её отец, Святой Аспект-Император, действительно явился, дабы спасти Мир, не имел бы никакого значения. Его убили бы просто для того, чтобы расплести сети заговора разгневанных Небес: он мог припомнить несколько убийств, совершённых именно по этой причине, – как согласно легендам, так и в известной истории!