Юноша снова пожал плечами.
— Ойрунас словно…опомнился. И тогда я, дрожа от ужаса, встал перед ним на колени — там в Глубочайшей из Бездн… и поведал ему всё, что мне велел рассказать Ойнарал… рассказал, что Иштеребинт достался Подлым.
Какое-то время она молча двигалась рядом. Склон становился всё круче, так что им временами приходилось не столько идти, сколько карабкаться по уступам. Впереди, меж вздымавшихся круч, проглядывало белесое небо, обозначая очертания бесплодных вершин.
— Я имею представление об Амилоасе, — внезапно сказала она, — Сесватхе трижды доводилось носить его — чаще, чем кому-либо из людей. И каждый раз из-за Иммирикаса он менялся безвозвратно. То, почему Эмилидис использовал в качестве посредника для своего артефакта душу столь яростную и мстительную, всегда оставалось предметом ожесточённых споров. Иммирикас был упёртым и свирепым упрямцем, и Сесватха считал, что это Ниль'гиккас заставил Ремесленника использовать в Амилоасе его мятежную душу в надежде на то, что переполняющая её ненависть передастся каждому человеку, которому доведётся носить Котёл.
Сорвил нервно выдохнул. Закрыв на мгновение глаза, он увидел оком души своего любовника, Му'мийорна, грязного и измождённого, плетущегося куда-то по Главной Террасе. Встряхнув головой, он прогнал прочь явившийся образ.
— Да, — сказал он, резче, чем ему хотелось бы, — он упрямец.
Они взбирались по бесплодным склонам, карабкаясь вверх по глыбам затейливо мерцающего в лучах солнца песчаника. Небо казалось чем-то отстранившимся от всего земного, чем-то изголодавшимся и безликим. Моэнгхус всё больше отставал от них, и отставал уже, как представлялось Сорвилу, тревожно, но Серву, похоже, это совершенно не беспокоило. Вместе они добрались до безжизненной, лысой вершины и теперь стояли, дивясь тому, как приветственно вздымаются выси и простираются дали, салютуя воле, сумевшей покорить их. Рассматривали холмы, становящиеся отвесными кручами, отроги и утёсы, превращающиеся в горные хребты, взирали на режущую глаз синеву Демуа.
Их первый прыжок перенесёт их так далеко.
Он повернулся к Серве, вспомнив с внезапно вспыхнувшим беспокойством о том, что говорил недавно Моэнгхус. Она уже смотрела на него — в ожидании, и у него перехватило дыхание от её непередаваемой красоты и от того, как инъйорские шелка, вроде бы и скрывая, в то же самое время, подчеркивают её наготу.
— Мне нужно тебе сказать кое-что до того как сюда доберётся мой брат, — промолвила она. Порыв ветра швырнул её льняные локоны прямо ей на лицо.
Юноша бросил взгляд на взбиравшегося по склону Моэнгхуса, а затем, сощурившись, вновь посмотрел на неё.
— И что же?
— Любовь, что ты питаешь ко мне…
Здесь слишком ветрено, чтобы дышать, подумалось ему.
— Да…
— Мне никогда не доводилось видеть ничего подобного.
— Потому что это моя любовь, — солгал он, — а тебе никогда не доводилось видеть никого, подобного мне.
Она улыбнулась в ответ, и Сорвил едва не вскрикнул от восхищения.
— Я полагала, что доводилось, — сказала она, всё ещё пристально глядя на него. — Считала, что ты лишь юнец, истерзанный ненавистью и тоской… Но то было раньше…
Уверовавший Король судорожно сглотнул.
— Сорвил…То, что ты совершил, там — в Горе…И то, что я вижу на твоём лице! Это…божественно.
Каким-то темным, сугубо мужским уголком своей души Сорвил вдруг осознал, что Анасуримбор Серва, свайяльская гранд-дама, невзирая на все свои почти безграничные познания и могущество, по сути всё ещё дитя.
И разве имеет какое-то значение его ложь, если любовь его при этом реальна?
— Остерегайся! — прохрипел Моэнгхус, карабкавшийся по голым камням чуть ниже по склону. Он взобрался на вершину холма, очутившись прямо между ними — тяжко дышащий, хмурый, сгорбившийся.
— В их словах не бывает нежности, Лошадиный Король…одни лишь колючки, цепляющие твоё сердце.
У Сервы не возникло сложностей с Метагнозисом, в отличие от Сорвила, которого состоявшийся прыжок привел в состояние какого-то неописуемого и невыразимого возбуждения. Там, где они теперь оказались, он беспрестанно бродил с места на место, словно бы пытаясь каждым своим шагом добраться до самого края мира. Ему было трудно сосредоточиться, ибо почти любая его мысль обращалась к душе, которая более не была его собственной, тянулась к знаниям, долженствующим быть, но ныне отсутствующим, и к пламени страстей, ныне лишённому топлива. Он знал, что расколот на части, что Амилоас навечно превратил его обломок самого себя, но, общаясь с Сервой и Моэнгхусом, он понял, что случившаяся с ним метаморфоза странным образом сделала его более уверенным в себе и непроницаемым.