Воздух вокруг, казалось, загустел, наполнился эманациями чем-то немыслимого.
— Мы же теперь свободны, дядя, как ты не видишь этого?
Фигура приблизилась…столь подобная Ему, однако же закованная в хладный нимиль — пылающее зеркальными осколками знамение, знак чего-то чуждого, нечеловеческого, упыриного. Губы, проступающие из курчавой бороды, звали, манили.
— Какое преступление, какой проступок, — сказал Кайютас, голос его понизился до рыка, — могут иметь хоть какое-то значение перед лицом подобного врага. Какое нечестивое деяние? Право вершить зло всегда было величайшей наградой праведных.
Юноша возложил мозолистую ладонь на сломанную руку Пройаса и до предела вытянул её вверх.
— Что отец сказал тебе?
Экзальт-генерал стоял словно треснувший, выгнутый сверх всякой меры какой-то яростной силой и надломившийся под её натиском лук. Взгляд его трепетал. На ухмыляющихся устах пеной застыла слюна. Но его, казалось, и вовсе не заботило происходящее…во всяком случае до тех пор, пока из-под повязки не засочилась кровь.
— Он сказал, что… — начал Пройас, на миг прервавшись, чтобы судорожно сглотнуть. — Что люди должны… должны есть…
Имперский принц улыбнулся с каким-то бесноватым торжеством.
— Вот видишь? — молвила рука, ибо на свете оставались сейчас одни лишь рты да руки.
— Разве имеет значение, что мы становимся шранками, — ворковали жестокие пальцы…
До тех пор, пока мы спасаем Мир.
Слышишь? Всё больше визжащих воплей.
Мне нравится, как трещат в огне умащенные жиром зубы — звук столь же изысканный, как цоканье подков по камням.
Она тлеет…всегда тлеет внутри тебя негаснущей искоркой.
А потом на уголья капает жир…и вот тогда-то и разгорается пламя!
Твоя ненависть. Жажда уничтожать и разрывать в клочья.
О, эта сладость с привкусом соли сгорающей жизни!
И тогда, я знаю, он грядёт, он явится, вцепляясь в душу…звериный ужас.
Жир, вскипающий на покрытой хрустящей корочкой коже…Да! Ужас кроется там, томясь в соку подрумянивающихся на огне тварей.
Разве ты не видишь? — Мясо затмевает собой наши души. Заслоняет словно растущая внутри глаз катаракта.
А в бороде, шипя, пузырится пена!
Оно выскабливает нас, превращая во что-то слишком тощее и слишком быстрое для оков человечности!
Тех, что удерживают нас, будто вертел.
Наследие неисчислимых распрей было разбросано по этим безжизненным равнинам.
Здесь лежал король Исвулор, и кости его были такими же древними как сама Умерау. Также как и кости легендарного Тинвура, Быка Сауглиша, отправленного на верную смерть опасавшимся его славы Кару-Игнайни, королём Трайсе. Корявые и грубые остатки его могучего скелета валялись где-то здесь в вечном уничижении, окруженные слоями хаотично наваленных шранчьих костяков…
Но ничьи останки не нашли в этой земле покоя и погребения.
Не нашли, ибо здесь ничто не росло. Даже чертополох. Даже бархатник. Даже лишайник не расцвечивал изредка встречавшиеся тут лысые валуны. Жуткие чёрные пни всё ещё щетинились вдалеке, словно груды раскрошившегося обсидиана — остатки росшего здесь когда-то леса, погубленного падением Инку-Холойнаса. Оказавшись в тени катастрофы, равнина эта была умерщвлена пеплом, пропитавшим всё вокруг точно просачивающаяся в землю влага — порошком, столь же тонким, как пемза, но при этом ядовитым для всего живого. Если кто-либо, взяв этот порошок в горсть, подбросил бы его вверх, то он бы увидел, что и тогда пепел не разлетелся бы, развеянный ветром, свистящим и проносящимся от края до края по этой унылой, напоминающей огромный железный шит равнине.
А кто-либо достаточно остроглазый даже поклялся бы, что в этой мерзкой грязи виднеются вкрапления золота, еле заметно мерцающего, когда солнечный свет падает на неё под определённым углом.
Куниюрцы называли эти равнины Агонгореей, что рабы-книжники Трёх Морей переводили как Поля Скорби. Но слово «Агонгорея» само по себе было переведённым с ихримсу названием, услышанным норсираями Ранней Древности от своих учителей-сику, ибо нелюди именовали эти места Вишрунуль, Поле Ужаса. И кости нелюдей тоже лежали здесь, под человеческими останками, некогда белые, а теперь почерневшие и искрошившееся — сохранившиеся до нынешних времён свидетельства тысячелетних войн с инхороями: ночной резни, случившейся после катастрофы Имогириона; горькой славы Исаль'имиала, битвы, в результате которой последние оставшиеся в живых инхорои, вместе с ордами своих мерзких тварей, были, наконец, загнаны в пределы Мин-Уройкаса; и многих других сражений, коих было довольно, чтобы превратить равнины и долы Агонгореи в нечто вроде пола какого-то громадного склепа.