И что же им теперь есть?
Мужи Ордалии шли по напоминающей разрытую могилу равнине, раскинувшейся до самого горизонта. Они двигались вперёд различавшимися даже внешне отрядами и группами: тидонцы с переброшенными через левое плечо бородами, айнонцы, несущие свои щиты, будто бороны, нансурские колумнарии с водружёнными на головы походными мешками. И, несмотря на свой, весьма неопрятный, вид, они споро шагали, лучась какой-то живостью, а грозное выражение их лиц выдавало охватившее их рвение.
Оставшиеся в армии всадники, придерживая лошадей, двигались в авангарде перемещавшегося воинства. Они взирали на нечто, казавшееся им чем-то большим, нежели обычной землёй — ландшафт, словно бы ободранный, обструганный и вычищенный до голого основания, так что иногда представлялось, что они идут по самой Основе Творения. Даже облака, редкие, какими они теперь стали, казалось, почтительно перешептываются друг с другом. Кости и грязь простирались вокруг уходящей куда-то в бесконечность и будто бы устремляющейся прямо в небеса тарелкой. Многие находили в этом запустении своего рода умиротворение, прозревая в её непритязательной простоте какую-то воображаемую композицию или узор. Никогда ещё во время перехода они не затевали меньше перебранок и свар, нежели сейчас. Их тени жались к сёдлам, превращаясь в ровные, круглые пятнышки. Дабы пересечь Агонгорею, нужно было распотрошить все рельефы и ландшафты, иссечь их до некой сущностной основы, соединившись в единое целое с неумолимой пустотой…и жизнью, что нужно отдать, чтобы эту пустоту покорить.
Люди начали громко молиться, дабы им были ниспосланы хоть какие-то признаки присутствия шранков.
— И кто же? — вопрошали они. — Кто же теперь будет питать нас?
Позади них, где-то над Даглиаш, по-прежнему виднелся мазок почерневшего неба — последний зримый остаток старого Мира, и при виде сего зрелища, не смотря на венчавший его ядовито-охряной ореол, у людей, увлажнялись уста и сочилась слюна.
К полудню осторожные взгляды стали смелыми до безрассудства. Глаза людей безостановочно двигались…Любой, кто по какой-либо причине запнулся, немедленно награждался целым каскадом мимолётных взглядов, в особенности же это касалось тех, кто блевал, терял волосы или выказывал какие-либо иные признаки нездоровья. По какой-то непостижимой причине жертвы этой странной болезни никогда не замечали в себе её проявлений…или же, попросту, слишком боялись их заметить …даже тогда, когда сами только и занимались тем, что тщательно выискивали эти признаки у всех остальных. Никто из заболевших не пытался бежать. Никто не пробовал прикрываться чьим-либо покровительством, не говоря уж о том, чтобы трусливо заискивать перед кем-то. Не считая мрачных игр в перегляд, все вокруг вели себя так, будто ночь никогда не настанет. Если бы чья-то душа взглянула бы сейчас на собственное отражение, то заметила бы, что в действительности всё, ранее составлявшее её суть, ныне словно бы покрылось убогим налётом притворства. Что все привычные действия и речи, все непринуждённые, давным-давно доведённые до автоматизма повадки и совершаемые без каких-либо усилий поступки теперь будто бы стали чем-то совершенно не относящимся к делу…
Что все старые сущности словно бы разлагались, истлевая в содержимом Мяса.
Даже просто случайно услышанное и некогда вызывавшее омерзение слово «шранки», кололо слух, бередило сердце самой возможностью, что где-то, кем-то, каким-то образом вновь обнаружено Мясо. Боль разочарования же пробуждала ропот и возмущение. И, как это часто бывает, словно бы из ниоткуда возникали разговоры и пересуды именно о том, чего так жаждали их терзающиеся подозрениями души. Несколько Уверовавших Королей, стиснутых вместе со своими дружинниками людскими массами и изнывавших от слухов о столь желанной встрече с врагом, довели себя до того, что, нахлёстывая лошадей, вырвались в авангард, опередив Святое Воинство.
— Оставьте и нам кусочек! — вопили им вослед родичи и соотечественники.
Рвение и пыл пламенем разгорались в груди тысяч людей, желание поскорее узреть лежащее там — за пределами занятых человеческим воинством пространств. Души тысяч других опустошал ничуть не меньший ужас — внезапная убеждённость, что их непременно лишат причитающегося им. Присвоят полагающуюся им долю. Крики отдельных людей сливались в единый вой, заставлявший ускорять шаг всё новые и новые тысячи. Наконец, люди побежали так быстро, как только могли. Некоторые и вовсе отбрасывали прочь оружие и щиты. Другие, оказавшись зажатыми и стиснутыми своими товарищами, издавали ревущие вопли — поначалу полные неверия, а затем удушливого ужаса, заражавшего накатывающие массы ещё пущим страхом и буйством…