— И что же, я именно так вот расколот?
Будучи почти неподвижным, его отец казался каким-то исполином, левиафаном, свернувшимся, сжавшимся и уместившимся в теле и сердце смертного.
— Ты наиболее ущербный из моих детей.
Мальчик задрожал, подавив крик.
— И как ты собираешься поступить со мной? — сумел, наконец, выдавить он.
— Так, как пожелает твоя мать.
Взгляд мальчика метнулся к императрице, свернувшейся слева от отца в поросли трав, и в утонченной роскоши своих нарядов казавшейся трогательно-жалкой… Почему? Почему такой человек, как его отец, связывает свою жизнь с душой настолько слабой?
— Мне стоит бояться?
Костёр постепенно угасал, превращаясь в кучку золотящихся углей. Вокруг расстилались кепалорские степи — безликие и блеклые, словно труп Мира, простершийся в свете Гвоздя Небес.
— Страх, — молвил его ужасающий отец, — это то, что ты никогда не умел контролировать.
Кельмомас поник, опустившись на сухой ковер из колючих степных трав, в мыслях его ныл и визжал его проклятый брат, канюча и требуя, чтобы он прямо сейчас ускользнул, просочился в глубину окружавшей ночи и жил далее в этом мире — более диком, но и более надёжном. Жил, словно зверь среди других зверей, освободившись как от чистого, ни с чем несравнимого ужаса, которым был его отец, так и от той идиотской кабалы, в которую его ввергла потребность в любви собственной матери.
Беги же! Прочь отсюда! Спасайся!
Но Святой Аспект-Император видел всё, взгляд его промерял горизонты и миры. Оцепенение, какого Кельмомас ещё никогда за все свои восемь лет не испытывал, объяло его, охватило его члены, овладело телом настолько, что он, казалось, стал таким же недвижным, как холодная земля, к которой он прижимался — чем-то, лишь немногим большим, нежели ещё один комок безжизненной глины.
Наконец, он осознал, что это отчаяние.
С каждым следующим прыжком мир вокруг них менялся, монотонные просторы равнин постепенно уступали место сначала узловатым изгибам предгорий, а затем и изрезанным ущельями горным пейзажам. Отец перенес их к подножию горы, которая издалека казалась чем-то вроде скрюченной и сломанной руки с торчащими из массивных гранитных одеяний костями. Лишь, когда Напев бросил их в её тень, стали понятны настоящие размеры этого каменного навеса. Теперь он не выглядел просто неким выступающим участком скалы, укутанным в тенистый полумрак, а маячил простёршимся над ними и вовне исполинским пологом, став для них как укрытием от накрывшего предгорья дождя, так и источником постоянного щемящего беспокойства. Из нависавшего над ними колоссального каменного выступа можно было бы построить сотню зиккуратов, да что там — целую тысячу. Кельмомас ощущал напряжение, исходящие от этой гигантской полости, её, казалось, неудержимую потребность обвалиться, упасть, обрушиться, прянуть вниз, словно миллион всесокрушающих молотов.
Ничто, настолько тяжелое, не могло вот так висеть слишком долго.
Отец время от времени тихо разговаривал с матерью, настаивая на необходимости как можно быстрее раздобыть одежду и припасы. Мальчик увлеченно, а потом и испуганно наблюдал, как Келлхус, сняв с пояса декапитантов и положив их на вытянутый, словно устричная раковина, камень, скрутил их волосы в какое-то подобие черных гнезд, а затем установил эти иссушенные штуковины, заставив их смотреть в разные стороны, словно несущих дозор часовых. Мать, в свою очередь, донимала отца требованиями отправиться в Сумну, дабы принять командование силами, которые она собрала там. Эсменет не понимала, что они в намного большей степени стремились к Великой Ордалии, нежели бежали прочь из охваченной смутой Империи. Их спасение дорого обошлось Келлхусу, понял мальчик, и теперь отец мчался так быстро, как только мог.
Неужели Святое Воинство Воинств уже неподалёку от Голготтерата?
Императрица прекратила свои протесты с первым, произнесённым мужем, колдовским словом и теперь лишь стояла, встревожено наблюдая, как окутавшие отца сияющие росчерки утянули его в мерцающее ничто. Кельмомас явственно вздрогнул от мелькнувшей в её взгляде ненависти.
Отец был прав, шепнул Сармамас.
Младший из выживших сыновей Анасуримбора Келлхуса едва не зарыдал — настолько сильным было облегчение, но вновь обретенная надежда заставила его лицо остаться безучастным. Он лишь изобразил смятение, рассматривая изборожденный трещинами каменный навес и вглядываясь в окутанные пологом ливня предгорья.