Вкус почвы — солёный и горький. И сладость, сокрытая внутри зараженной плоти.
Пройас уставился на кончики сибавуловых пальцев. Душа короля Конрии металась между ужасом и восторгом. Руки дрожали. Сердце гулко стучало в груди. Он едва мог дышать…
А ведь он ещё даже не начал свой пир!
Он взглянул туда же, куда взирал Сибавул — на запад, всматриваясь в зрелище, что было их общей целью до того, как настал этот день — в легендарные Рога Голготтерата, острия из сверкающего золота, заливающие своим палящим сиянием окружающие пустоши. Так долго они оставались вводящим в заблуждение миражом, представлялись какой-то злобной подделкой, золотящейся у горизонта. Теперь же отрицать их громадную, всеподавляющую реальность было уже невозможно.
И, казалось, они вместе поняли это, король и осквернённый князь, постигли вспыхнувшими искрами глубочайшего осознания, высеченными из камня скорби и железа страсти. Рога наблюдали за ними. Он вновь ударил осквернённого князя-вождя, заставив его взглянуть на восток, дабы тот увидел, как Великая Ордалия поглощает его вялящуюся с ног процессию трупов. Вместе они наблюдали за тем, как потоки проворных теней хлынули между болезненными фигурами и на них. Вместе слышали всё разрастающиеся крики, мигом позже превратившиеся в грохот прилива.
Словно братья смотрели они, как брат упивается кровью брата.
— Мы…следуем…вместе, — прохрипел Обожжённый лорд Ордалии, — Кратчайшим…Путём…
Пройас взирал на кепалора, из глаз его текли слёзы, а изо рта слюна.
— И вместе…переступаем…порог…Преисподней…
Экзальт-генерал, задрожав от вспыхнувшего в его чреслах блаженства, очередным ударом вновь поверг наземь князя-вождя.
Подобрал слюни…
И вытащил нож.
Вкусим то, что нам уготовал Ад.
Честь… Честь это…?
А милосердие… Что есть милосердие?
Умерщвление того, что застряло на этом свете, что трясётся от боли и кровоточит, но всё ещё продолжает трепыхаться, хоть и поражено насмерть. Что бьётся и содрогается. Чья изрезанная и ободранная плоть истекает гноем и слизью.
Что есть милосердие как не удушение того, кто кричит от страданий?
А честь… Что есть честь как не жертва, лучше всего послужившая ненасытному чреву хозяев?
Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться…
Пройас Больший пребывал в самом расцвете своей безрассудной необузданности …когда осознал, что освободился…когда понял, что нет, и не может быть в пределах всего Творения ничего прекраснее, нежели изъятие души из тела.
— Вот я и стал целостным, — шепнул он подёргивающемуся у его ног существу, что фыркало и хрипело, фонтанируя чем-то жидким из своего распотрошённого нутра. — Вот я….и преодолел то… что меня разделяло.
Сокрушены даже наши рыдания.
Даже скорби наши.
Мы осаждаем то, что к нам ближе всего.
Роем подкоп под свои же стены.
Пожираем собственные надежды.
Изжёвываем до хрящей свое благородство.
И вновь жуём.
До тех пор, пока не станем созданиями, что просто движутся.
Подложные сыновья, об отцах которых известны лишь слухи.
Души наколоты на коже острыми иглами, прямо сквозь наготу.
Фрески, твердящие нам каким должно быть Человеку.
Тени.
Дыры, полные мяса.
Промежутки между лицами и меж звёздами.
Тени и мрак внутри черепов.
Дыры…
В наших сердцах…
И в наших утробах…
В наших познаниях и наших речах!
Бездонные дыры…
Полные мяса.
Глава шестая
Поле Ужаса
Если нет Закона, нужны традиции. Если нет Традиций, не обойтись без нравов. Если не достаёт Нравов, требуется умеренность. Когда же нет и Умеренности, наступает пора разложения. — Первая Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС Когда голодаешь, зубы твои словно бы оживают, ибо они так отчаянно стремятся жевать, жевать и жевать, будто убеждены, что им довольно будет единственного кусочка, дабы обрести блаженство. Непритязательность становится по-настоящему свирепой, когда речь всерьёз заходит о выживании. Боюсь, у меня не окажется пергамента на следующее письмо (если, конечно, тебе достанется хотя бы это). Всё, что только можно, будет съедено, включая сапоги, упряжь, ремни и нашу собственную честь.