Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Агонгорея.
Солнечный свет разбивался об эту невиданную землю подобно яичной скорлупе, рассыпаясь осколками и растекаясь лужицами сверкающих пятен. В этот раз она, Анасуримбор Серва, дочь Спасителя, и вовсе упала на четвереньки. Сорвил стоял над нею, шатаясь как от сущности свершившегося колдовства, так и от сути только что произошедшего.
— Ты… — начал он, широко распахнув глаза, в которых плескалось осознание ослепляющей истины, — т-ты знала…
Она, заставив себя встать на колени, взглянула на него.
— Что я знала, Сорвил?
— Ч-что он заметит м-моё…
Он. Моэнгхус. Её старший брат.
— Да.
— Что он…прыгнет!
Серва закрыла глаза, словно бы наслаждаясь светом восходящего солнца.
— Да, — глубоко выдохнув, сказала она, будто в чём-то признаваясь сама себе.
— Но почему? — вскричал Уверовавший король Сакарпа.
— Чтобы спасти его.
— Говоришь как истинный… — с недоверием в голосе едва ли не прошипел он.
— Анасуримбор. Да!
Лёгкость, с которой она отвергла прозвучавшее в его голосе разочарование, явилась очередным непрошеным напоминанием обо всех неисчислимых путях, какими она его превзошла.
— Мой отец подчиняет всё на свете Тысячекратной Мысли, — сказала она, — и именно она определяет — кто будет любим, кто исцелён, кто забыт, а кто убит в ночи. Но Мысль интересует лишь уничтожение Голготтерата…Спасение Мира.
Она прижалась всем телом к своим ногам.
— Ты его не любила, — услышал он собственные слова.
— Мой брат был сломлен, — сказала она, — сделался непредсказуемым…
Он бездумно смотрел на неё.
— Ты его не любила.
Было ли это болью? То, что он видел в её глазах? И если даже было, то разве мог он верить увиденному?
— Жертвы неизбежны, Сын Харвила. Не правда ли странно, что Спасение является нам, наряженное ужасом.
Необычность местности, в которой они оказались, наконец, привлекла его внимание. Мёртвые пространства — тянущиеся и тянущиеся вдаль. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках хоть какого-то признака жизни.
— Лишь Анасуримборы прозревают суть Апокалипсиса, — продолжала Серва, — только мы, Анасуримборы, видим, как убийства ведут к спасению, как жестокости служат пристанищем, хотя для доступного обычным людям постижения происходящее и может представляться подлинным злом. Жертвы, устрашающие человеческие сердца, видятся нам ничтожными, по той простой причине, что мы зрим мертвецов, громоздящихся повсюду целыми грудами. Мертвецов, в которых мы все превратимся, если не сумеем принести надлежащие жертвы.
Земля была совершенно безжизненной…именно такой, какой она и осталась в его памяти.
— Так значит Моэнгхус — принесённая тобою жертва?
— Иштеребинт сломил его, — сказала она, словно подводя под обсуждаемым вопросом черту, — а хрупкость, это свойство, которое мы, дети Аспект-Императора, отвергаем всегда и всюду, не говоря уж об этих мёртвых равнинах. А Великая Ордалия, вероятно, уже может разглядеть Рога Голготтерата, — она подняла указательный палец, ткнув им куда-то в сторону горизонта, — так же, как и мы.
Сорвил повернулся, взглядом проследив за её жестом …и рухнул на колени.
— А я, — сказала она, находясь теперь позади него, — дочь своего отца.
Мин-Уройкас.
До смешного маленькие — золотые рожки, торчащие из шва горизонта, точно воткнутые туда булавки, но в то же самое время — невозможно, пугающе громадные, настолько, что, даже находясь у самого края Мира, они уподоблялись необъятности гор. Отрывочные всплески воспоминаний затопили его мысли — сумрачные тени, набрасывающиеся на него из пустоты: очертания рогов, проступающие сквозь дымные шлейфы, враку, исчезающие меж этих призрачных видений. Тревога. Ликование. Они метались и бились внутри его памяти — подобные высохшим пням обрубки сражений за эти золотящиеся фантомы, за это ужасное, презренное и злобное место. Инку-Холойнас! Нечестивый Ковчег!
Она едва не коснулась своими губами его уха.
— Ты чувствуешь это…ты, носивший на своём челе Амилоас, ты помнишь все свершившиеся там надругательства и все перенесённые там мучения. Ты чувствуешь всё это так же, как и я!