— Поди! Братец! Нам нужно спешить!
Она словно бы нависала над ним, находясь, как и всегда, уровнем выше — прекрасная девушка, одетая лишь в эти развратные нелюдские шелка. Лиловая трещина, которую собой представлял её левый глаз, не столько скрывала красоту Сервы, сколько будто бы вопияла о её соучастии. Над нею вздымались испещренные барельефами гранитные стены и струились мерзкими потоками дымные шлейфы.
— Тыыыыы! — услышал он собственный рёв, надорвавший ему глотку. Вопль, настолько неожиданный в своей оглушительной громогласности, насколько были робки причитания ему предшествовавшие. Впервые за всё время, что они были знакомы, ему довелось увидеть, как его сестра испуганно отшатнулась.
Но ей понадобилось одно-единственное мгновение, чтобы вернуться к своей обычной невозмутимости.
— Харапиор мёртв, — сказала она с яростью, достойной ярости брата. — Ты же всё ещё жив. И лишь тебе решать, как долго ты будешь оставаться привязанным к его нечестивой пыточной раме.
Но эти слова, пусть даже и бьющие единым дыханием в самую суть, лишь только сделали Серву ещё более бесчувственной и ненавистной в его глазах.
Он отвёл взгляд и сплюнул, ощутив на губах вкус проклятия. Солнце. Даже придушенное облаками оно остаётся чересчур ярким.
Быть человеком означает иметь пределы, ступить за которые ты попросту не способен, означает страдать, причём страдать в любом случае — будь то от своей немощи или же от собственного упрямства. Быть человеком означает вздрагивать от занесенной над тобою руки, роптать против обращённых к тебе унижений, пытаться избежать мук и скорбей, бежать прочь от ужасов и кошмаров. И Моэнгхус был человеком — теперь у него не оставалось в этом ни малейших сомнений. Мысль о том, что он, быть может, нечто большее, издохла в чёрных недрах Плачущей Горы…вместе с множеством других вещей и понятий.
Да — они сумели спастись из чрева Иштеребинта, что некогда был Ишориолом, Обителью, снискавшей такую славу и обладавшей такой мощью, что её имя, казалось, будут превозносить до конца времён. Сумели бежать прочь от последнего, затухающего света нелюдской расы. Он взбирался, карабкаясь, как и его спутники, вверх по почти отвесным склонам, но если меж ними и мерзким обиталищем упырей действительно увеличивалось расстояние — за его плечами копилась одна лишь пустота. Он не более был способен бежать прочь из Преддверия, чем вырезать из своего тела собственные кости. Он был человеком…
В отличие от его проклятой сестры…
Туша Горы теперь заслоняла солнце, и пролёгшие тени скрадывали рельефность вырезанных в камне изваяний, так, что эти фигуры теперь будто бы прятались в тех самых нишах, из которых взирали на беглецов. Статуи и барельефы, представлявшиеся под прямыми лучами солнца вычурными и замысловатыми, сейчас выглядели неухоженными и заброшенными, поддавшимися тысячелетнему небрежению. Носы изваяний казались комками засохшей глины, рты тонкими трещинками, глаза немногим более, нежели двумя дырами, зиявшими промеж бровей и скул. Моэнгхус внезапно осознал, что они сейчас стоят на огромной каменной ладони. Вздымавшееся основание, оставшееся от большого пальца, напоминало бок умирающей лошади, прочие же пальцы и вовсе отломились так давно, что казались лишь едва заметными возвышениями.
— Спой мне! — Услышал он вдруг собственный крик. — Спой мне ту песню снова, сестрёнка.
Серва взглянула на него с уязвляющей жалостью.
— Поди…
— Вас силья… — с издевкой проворковал он, подражая её нежному голосу, когда-то доносившемуся до его слуха сквозь собственные надрывные вопли. — Помнишь, сестрёнка? Вас силья энил'кува лоиниринья…
— У нас нет на это вре…
— Скажи мне! — взревел он. — Скажи, что это значит!
На какое-то мгновение ему почудилось, что она заикается:
— Из этого не выйдет ничего хорошего.
— Хорошего? — услышал он своё хихиканье. — Боюсь, теперь уже слишком поздно. Я не жду от тебя ничего хорошего, сестрёнка. Мне нужна только правда… Или она неведома и тебе тоже?
Она смотрела на него с задумчивой печалью, которую, как он знал, никто из Анасуримборов не способен испытывать. Не по-настоящему.
— Твои губы… — начала она, на глаза её навернулись слёзы, а голос источал фальшивое страдание. — Лишь губы твои исцелят мои раны…
Её голос скользил, следуя за призрачным рёвом, исходившим из чрева Горы.