В моем родном мире ученые так и не смогли прийти к общему мнению, движется ли время непрерывным потоком, делимым до бесконечности, или это поступательный дискретный процесс, состоящий из ничтожно малых частей. Тут не было никакой связи с обычными человеческими долями времени вроде секунд, но речь шла о чем-то бесконечно малом, частицах, равных примерно одной на десять в минус сорок третьей степени секунды. Планковское время, или период, за который луч света преодолевает планковскую длину (размер ячейки пенной субнанорешетки, за которой исчезли дрекслероиды).
Не стоило сомневаться, что в этой вселенной время было делимым. И ощущал я не что иное, как неотвратимое прохождение одного за другим атомов времени.
Теперь, специально сосредоточившись, я различил, как дискретными шагами движутся мои мысли. Мое ощущение хрономов утончилось, и каждая доля стала казаться бесконечной.
Ощущение, что мысли состоят из бесконечно малых битовых кусочков, раздражало. Было. Похоже. Что. Я. Думаю. Вот. Так. Я почувствовал, что понемногу выхожу из себя. От долгой пытки квантованным временем можно было всерьез свихнуться.
Тут-то и начали пробуждаться новые чувства.
38
Тяжелый случай зубчатости
По мере того как начинали проникать и группироваться ощущения из внешнего мира, с моим чувством отсчета хрономов происходило нечто забавное. Кап-кап-кап атомов времени стало ускоряться. Как в кино при достаточной скорости работы проектора изображение кажется непрерывным, так и время в этом новом мире все больше напоминало то, к чему я привык: неразличимый, устремленный вперед поток.
При этом стоило мне обратить свое внимание внутрь, как я начинал ощущать (в меньшей мере, чем прежде, но явное) прощелкивание храпового механизма Космических Часов.
Очень странно.
Тут на меня снизошло нечто вроде суперзрения. Новое чувство давало способность видеть на полные триста шестьдесят градусов, словно все мое тело было усыпано глазами.
Поначалу я не умел отличить один орган зрительного восприятия от другого, что привело меня в замешательство. Потом, используя нечто вроде мысленного фильтра для болтовни на вечеринке с коктейлями, я сумел разобраться и сосредоточиться, отодвинув большую часть зрительных входов на задний план и выбрав одну точку обзора в качестве доминирующей.
То, что я увидел, было само по себе освещено, без источника света, и казалось бесконечной расчерченной черными и белыми клетками шахматной доской, испещренной различными цветными объектами. Как мне показалось, объекты совсем незначительно возвышались над сеткой, если возвышались вообще. Мой «глаз» как будто бы располагался на одном уровне с равниной, так что любой объект заслонял то, что находилось за ним. В отдельном же объекте мне удавалось разглядеть исключительно его ближайший край с неким вырожденным подобием тени – следствием отражения или рефракции.
Все предметы в поле моего зрения состояли из набора бесконечных разноцветных квадратов. Квадратики, составляющие каждый объект, пребывали в постоянном движении.
Здесь были фигуры, непрерывно меняющие цвет, очертания которых несли калейдоскопическую череду оттенков. Или периферийные блоки перемещались – с тем чтобы убраться как можно дальше от исходного положения. Возможно также, квадратики-фрагменты просто исчезали, безвозвратно канув в небытие.
Картина напоминала дешевый компьютерный монитор, отображающий непрерывно меняющиеся грубо слепленные абстрактные фигуры, дурно выполненные, с очень крупными ячейками пикселей.
Кроме подобного ви́дения, у меня появилось чувство направления. Я мог сказать, где «восток» и противоположный ему «запад». Эти два направления были «нейтральными». «Север», похоже, ассоциировался у меня с направлением, куда двигаться было трудно, и чем дальше, тем труднее. «Юг» вызывал ощущение нарастающей легкости перемещения. Диагональные направления были в соответствующей пропорции более или менее трудными для движения.
Я догадался, что север и юг в более точном представлении можно понимать как «верх» и «низ», если представить градиент сопротивления как силу гравитации, и я решил так и считать. При этом восток и запад превращались в «лево» и «право».
Был ли я одним из этих наборов разноцветных квадратиков? Я попытался передвинуться в пределах собственной видимости, но не смог, поскольку «члены» мои были еще раскоординированы. Я сдался.
Что касается звуков, их не было. По крайней мере до сих пор.
Я попробовал произвести какой-нибудь звук сам.
– Мунчайлд! Крошка! Где вы?
В ответ на мой призыв – ничего. Однако, к моему изумлению, из меня во все стороны вырвалось облачко одинаковых обтекаемых объектов. Объекты начали распространяться по сетке, двигаясь подобно заостренным амебам, смещая свои носики вперед на один квадратик за раз и проворно подтягивая заднюю часть своих телец следом.
Большая часть амеб продолжила свое движение в сетке. Но у нескольких на пути оказались более крупные объекты, которыми они и были поглощены.
Один из таких крупных объектов – слева от меня, на расстоянии нескольких «рядов» – после этого испустил собственную корону, расширяющееся во все стороны облачко амебок.
Через несколько секунд эти вторичные амебы соприкоснулись со мной!
В моих «ушах» возник беззвучный «крик»: голос Мунчайлд.
– Пол! Мне страшно! Где мы?
Другая, более плотная, амеба ударила в меня с расстояния в несколько дюжин рядов с другой стороны. Этот ромбик нес голос и эмоции Крошки.
– Ну погоди, чувак, вот только соображу, как здесь двигаться, и оторву твою безмозглую башку с плеч на хрен. А ну вытаскивай нас отсюда ко всем чертям!
И в этот момент я понял, где мы – и в чем.
39
Я подросток – клеточный автомат
Когда-то давным-давно, во второй половине двадцатого века, родилась область науки под названием «искусственная жизнь». Сравнительно недавно я прочитал о ней. Популяризируемая сумасшедшими компьютерными ботанами, биологами с излишком веса, теоретиками безумных игр и другими дикоглазыми отщепенцами, эта отрасль науки занималась как робототехникой, так и компьютерной симуляцией живого существа и его поведения.
Лучший из придуманных этими людьми способ моделирования жизни в нефизическом виде – система, именуемая «клеточный автомат». Этот приемчик изобрел разносторонний гений по имени Джон фон Нейман, и потом его довели до совершенства несколько последователей, в основном – Джон Хортон Конвей, который по уровню интеллекта приближался к фон Нейману.
Клеточный автомат жил внутри компьютера в базисном расчерченном на клетки мире, эдакой математической плоской стране Флатландии. Эти клетки в первоначальном, незаселенном, состоянии на сто процентов заполняются «мертвыми» ячейками, которые могут становиться либо фоном, либо обитателями. На первом этапе ячейку «оживляет» воля Творца посредством случайного или заранее рассчитанного засевания пустынной местности. В дальнейшем жизнь или смерть каждой ячейки определялась en masse по книге правил или таблице «если-то», проверяемой в начале каждого компьютерного цикла. Правила по большей части относились к состоянию окружающих ячеек, или к внутреннему состоянию данной ячейки, или к тому и другому. Правила могли быть сложными или простыми, в зависимости от требований эксперимента. Но было доказано, что даже довольно примитивные правила способны генерировать подобное жизни поведение, поскольку индивидуальные ячейки начинали сотрудничать и действовать подобно большому многоклеточному организму.
Клеточный автомат разрастался и теоретически мог при этом эмулировать компьютерное «железо» или исполнять полноценные компьютерные программы, подобно тому, как из игрушечного конструктора можно сконструировать сложные логические цепи. И поскольку считалось, что достаточно продвинутый компьютер или машина Тьюринга с конечным числом состояний способна эмулировать жизнь (включая инстинкты, условные рефлексы или даже сознание), то стали полагать, что клеточный автомат – или КА – годится для моделирования любых живых существ.