- А ты... мама?...
-- Я твоя мать, ты мой сын, моя плоть и кровь... Сын мой, я мама твоя, я тебя родила... Динечка... О, мой дорогой!...
Денис всегда терял самообладание, когда мать начинала плакать... Вот и сейчас он почувствовал, как защипало под веками... Он не удержался, тронул ее за плечо, потянулся губами... Но... Денис стиснул зубы.
- Я не хочу, чтобы Ника умерла!
- Она... не умрет...
-- Я хочу, чтобы она целой и невредимой вернулась домой, и чтобы никто из вас не преследовал ее, не лишал разума и жизни!
- Боюсь, что это невозможно сын. Слишком многое за...
-- Я ТАК ХОЧУ! Я, НАДЕЖДА ПОГРЯЗШЕГО ВО ГРЕХАХ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА! ВАМ МАЛО ТОГО,
ЧТО ЭТО Я ХОЧУ, ЧТОБЫ БЫЛО ТАК?
- Недостаточно. Над нами воля, которая важнее твоей и перст указующий...
-- А СЛАБО ЭТОМУ ПЕРСТУ УКАЗУЮЩЕМУ ПОИСКАТЬ СЕБЕ НОВОГО МЕССИЮ??? ИЛИ ВЫ
ДУМАЕТЕ ПОМЕШАТЬ МНЕ РАСПОРЯДИТЬСЯ МОИМ Я???
Багровым стал окружающий мир, ворон Мор сплющился, распластался на капоте, мать в полуобмороке скорчилась на переднем сидении, зажав страдающие уши наманикюренными пальчиками, отцовские глаза в водительском зеркале выпучились до предела, ручищи вцепились в руль, костяшки пальцев побелели, но сидел он по-прежнему прямо и только затылок его излучал упрямство и гнев.
- Я ее люблю и она останется жить. Так будет, или не будет никак. - В наступившей тишине эти слова прозвучали так буднично и неуместно, что Денис и сам засомневался: он ли это сказал?
В мир вернулись обычные краски, желтая кленовая пурга за окном улеглась, дядя Слава выпрямился и теперь отряхивал с задницы мусор и кусочки земли, Морка отлепил грудь от капота, потряс крыльями, почистился наскоро и с беспокойством посматривал на Дениса, постукивал по стеклу: явно просился к нему на руки. Ника по-прежнему лежала безвольной куклой на заднем сидении. Юбка ее задралась почти до самого верха, обнажая бедра в темных колготках, но в данную минуту это зрелище Дениса не интересовало абсолютно. Он даже одернул юбку, но оставил лежать Нику в прежнем положении.
Мать молча и выжидающе смотрела на того, кого Денис всегда считал своим отцом, а тот, в свою очередь, вроде как выключился из окружающего, сидел неподвижно и словно бы даже не дышал...
Прошло минуть пять.
-- ... Как говорится - из двух зол меньшее. Быть по сему. Мы лишим Нику памяти о нескольких часах ее жизни, тех, что она провела у нас дома и с тобой. Так можно? - Отец очнулся и поворотил к нему хмурое лицо.
- Да, конечно, -- облегченно согласился Денис.
- Ты никогда не будешь пытаться с ней... заново подружиться и проводить время. Никогда. Ты понял?
- Да... папа...-- Что-то заворочалось в груди, но это "что-то" -потом, позже вырастет в ощущение разлуки, в боль от разбитой любви, а сейчас - это пустяк на фоне победы... Ника будет жить, вот что главное...
-- Принять меры надо будет прямо сейчас, на этом месте. Может быть они даже и не почуют.
Начинаем обряд и уезжаем. Слава, садись. Мор, в машину. Денис, возьми Морку, поддержи Нику...
Как только закончим - сразу ходу - и никто ни единого звука до самого города. Может быть обойдется... Пожелай вслух, Денис, ты должен пожелать. Подай руки - мне и матери...
Мерседес с силой рассекал воздух , спидометр показывал сто пятьдесят. Все молчали, Ника уже просто спала, ее сон должен быть закончиться возле дома. Денис левой рукой прижимал девушку к себе, у нее было такое нежное, худенькое плечо, шелковые ароматные волосы, у Дениса гулко бухало сердце... И он понял внезапно причину своих головных болей... Жалость - вот что их вызывало.
* * *
-- Ой, и хорош в этом году мед! Ох и душист! А, Федоровна?
- Да и в том был неплох.
- Ну ты не равняй! В прошлом-то году мед был хороший, да и все. А в этом - особенный. Да, что у тебя, нюхалку заложило?
- Да уж не молоденькая, и чутье не то.
- Вот и дари тебе после этого. Ну на вкус повспоминай!
- Не-ет, не вспомню. Это ты у нас, Силыч, не хуже ведмедя в меду-то разбираешься. Еще кружечку?
- А-бизательна! Хорош медок! Я тебе больше скажу: со времен Петра Ивановча Прокоповича, императора пчелиного, земля ему пухом, с липовых урожаев от его Сиама -- ох и сильная была семья
- не пробовал я такого меду. Может, подогреть?
- Да только что кипел. И заварка горяча. Пей, Петр Силыч, пей на доброе здоровье.
Наконец, после десятой, наверное, кружки, поллитра вместимостью, Петр Силыч обтер платком свекольно-красное лицо, протяжно, на всю избу рыгнул, ухватил большими пальцами подтяжки, оттянул повыше и довольный, щелкнул ими по гладкому пузу.
- Вот это я понимаю, чай! А то в городе видишь - "Чайная" - написано. Зайдешь, а там не чай, а моча сиротки Хаси. Да-а! Как моча - желтенький такой, из пакетика.
- Тьфу на тебя, Силыч, за столом-то бы постеснялся!
- А они - стесняются? И дорого-то как! Ну, чем такой чай - так водки-то и выпьешь... Да с расстройства еще и на еще... А шел, слышь Федоровна чайку попить. Вот так оно и бывает с нашим братом.
- Так ведь город здесь не при чем, это такой норов у вашего брата, пьяницы. И в деревне зальет шары эдакий брат и колобродит... До Октяпьской революции надо было в чайные-то ходить, за чаем-то.
- Ай, там все едино: что тогда, что сейчас... Кстати, как у них в городе, у Лены с Лешкой, что пишут?
- Лешка - шалопай, редко когда открытку пришлет, а Лена раз в месяц обязательно, как часы. Ну что
- денег им хватает, Лешка в последний класс пошел, уже кол успел схватить по литературе...
-- А кол за что? Он ведь хуже двойки, кол-то?
-- Лена пишет, за хулиганство: сочинение в рифму все исписал. Денег им хватает, я уже сказала...
Дорого все стало, как Кириенка издал указ, так все и подорожало. Что там, то и у нас. А так - живут нормально, все тихо у них. Дак ведь Чет, небось, докладывает тебе?
- Докладывает... Жди больше. На городских нынче где сядешь, там и слезешь... Знаю только, что да, вроде, тихо всюду... -- Петр Силыч заворочался.
- Ладно, до вечера еще далеко, пойти снасти перебрать... Да надо еще винца взять сладенького, да конфекток...
-- Ох, Силыч, старый ты кобель, прости за выражение, опять, значит, к Аньке Елымовой на ночь глядя красться будешь? Ну не позорил бы молодуху, ведь вся деревня смеется над ней, а больше над тобой.