Ведмениха, обращаясь к Леснику, попыталась завести культурный разговор. Он понимающе покивал ей и тайком вытащил из кармана причудливый сучок, похожий на детородный орган, отшлифованный и усовершенствованный до удивительного сходства. Ведмениха покраснела, но, боясь прослыть рутинисткой, восхищенно всплескивала руками. Ездившие в город рассказывали, что там все стены обклеены голыми бабами и мужиками, а на работу и в общественный транспорт пускают только в презервативах.
У старика клокотало в горле. Душа его просила веселья, а жесткие правила трапезы вызывали громкое урчание в животе. Он ерзал на скамейке и таращил глаза в облупившийся потолок. Вошла жена Домового, обдав всех табачным смрадом, села и покосилась на пустой стакан. Домовой еще угрюмей нахмурился.
Я посмотрел на старушку, сидевшую напротив меня. Голова ее подрагивала, кожа на шее висела складками, руки были грубы. Как ни ведьмачь, а возраст не скроешь. Если бы она шалила у моря, я не мог бы не почувствовать всего этого, тиская конопатую девку.
Молодая бабенка, жена Домового, еще пару раз сбегала покурить на крыльцо. Это ей надоело, а курить за столом я не позволял. Домовому наше застолье тоже было явно не по душе.
- Ты вот что, - сказал он мне, вставая. - Займи бутылку - мы со стариком сами Марфу помянем. Гулять так гулять, - добавил, пожимая плечами.
Я взглянул на старушку, та не знала, как поступить. Я протянул ему через стол нераспечатанную бутылку. Смердящая табаком бабенка вскочила, ухмыльнулась, показав черные корешки зубов. Лицо старика просияло, он сорвался с лавки, на ходу засовывая в карман свой стакан и пряник. Они хлопнули дверью и прошли под окнами в обнимку, радостно горланя:
А мы жить будем, а мы гулять будем,
Ну а смерть придет - умирать будем!
Хромой посидел с грозным видом, не притрагиваясь к водке, попил кваску, поковырял ложкой в закуси, поднялся, багровея лицом, и что-то пытался сказать. Невысказанные его слова стояли у него поперек горла. Помучившись со своим непослушным языком, он вздохнул, поднялся и выпалил без запинки:
- Так-то вот!
В голосах увлеченно беседующих о современной культуре появились сдержанные, но спорные нотки. Мы со старушкой взглянули друг на друга. Я с ходу выпил три стакана квасу, икнул и запил киселем.
- Как Марфа-то померла, - задумчиво сказала мне через стол старушка, сын-то, отец твой, вроде как засовестился: могилу выкопал, крест вытесал. Этого, - кивнула на стакан с водкой, - ни-ни! Пойду я однако! - поднялась она. - Царствие небесное моей подружке. Ее хоть сын похоронил. Мне и надеяться не на кого. Разве что ты не бросишь, - всхлипнула с намеком. - Тут недавно один запойный удавился - рядом со стариком жил. Так мужики, из петли его не вынув, поминали до упаду. Я картошку продала, туристов наняла, едва закопала, бедного. А то уж попахивать стал в петле.
Ведмениха с Лесником начали потихоньку скандалить, выясняя, кто, кому и что когда-то и как сказал и как был понят.
Лесник, уверенной рукой налив в стакан, выпил, утер губы рукавом, пристально и с насмешкой взглянул на Ведмениху. Она, злобно глянув по сторонам, налилась краской:
- Чтобы я с тобой еще раз за один стол села... Портянки у тебя два месяца не стираны...
Теперь краской налился Лесник, испепеляюще глянул на собеседницу. Ведмениха вскочила, торжествуя, и метнулась к двери. Лесник грозно поднялся и молча вышел следом.
Я сгреб со стола рыбу и отдал коту, неторопливо и чинно пировавшему за печкой.
- Пойду! - снова сказала старушка. - Помогла бы со стола убрать, да тут и убирать-то нечего.
"Без надобности!" - проурчал кот, косясь на почти нетронутую тарелку со сметаной.
Я не стал ничего убирать, оставив бабкиному коту все, что было на столе. Не стал я брать и ружья; как был, в броднях да в рубахе, зашел за куст черемухи, по тропе углубился в лес. И сразу стало легче: унялась дрожь в груди, невысказанная обида как-то сама собой прошла. Я без труда отыскал то самое место, где к ручью подходила торная тропа, спустился к воде, плеснул в лицо из ручья и почти почувствовал, что произойдет дальше.
Под карнизом скалы, прикрывавшей вход в сухую неглубокую пещеру, стоял человек в лохмотьях. Он сгибался до земли и выпрямлялся, иногда опускаясь на четвереньки. Бессмысленные эти движения сопровождались вдохновенным шепотом и бормотанием. Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен его взор, - там стоял крест, такой же, как и на могиле моей бабушки.
Под моей ногой хрустнул сучок. Человек оглянулся без страха, глаза его блеснули синевой морской волны. Я узнал и не узнал своего папашу.
- А, это ты, - сказал он, будто расстались мы полчаса назад.
Он был худ. Волосы отросли до плеч, и тощая борода косо свисала с просветленного лица. Странно и непривычно поблескивали почти незнакомые глаза. Сколько помню отца, они у него всегда были налиты кровью, опухшие. Да и сам он стал другим: умиротворенным, спокойным тем внутренним равновесием, какого не увидишь в лицах жителей дороги и заезжих горожан.
- Мать прислала? - спросил он с легким укором.
Я мотнул головой:
- Нет! Сам!
Он присел, указывая мне на ближайший пенек.
- А меня тут нечисть обольщает: то бабьей лаской по нашей мужицкой слабости, то питьем. Бывает, и бьют маленько... Грешным делом подумал: мать тебя отправила, чтобы душу старым грехом побольней зацепить... Ты уж не обижайся, что так встречаю: угощать нечем, да и дел много.
- Давай помогу! - с готовностью подскочил я.
- Мне никто не поможет, кроме самого себя. Но все равно спасибо! - он почти выговорил "сынок", проглотив полслова и нечленораздельно прошипев оставшееся. Но меня и это тронуло.
- С болот ушел, - стал рассказывать я, - поселился в деревне. Думал, среди людей жить стану и сам человеком буду. А там та же нечисть, только поглупей и калибром меньше.
- Да дурные они, - вздохнул отец, - никак не поймут, что нет жизни без смысла, без прошлого и будущего. Нечисти развелось много, в моду она вошла, подстрекает глупых ко греху. А совесть-то у людей еще есть, много ее намолено предками, вот и мечутся: по-людски не хотят и по-скотски не могут.
- Мне-то как быть? - простонал я. - На болоте чужак и в деревне... Тех и других так ненавижу, что под корень бы вывел. Разве что как ты - уйти и жить одному?
Отец смущенно опустил глаза:
- Один, без смысла, долго не проживешь, все равно в болотах увязнешь! А смысл-то прост: ради людей надо жить, хоть порой кажется, что поганей их, особенно своих, близких, нет тварей на земле... Я не от людей ушел - от соблазнов. Разобраться надо - ведь все вражины перевернули и запачкали. В старых верных книгах - и то путаюсь... Вот укреплю дух, отыщу нашу, человечью истину и вернусь. Даже если один в деревне стану жить по правде и то людям польза, нечисти вред.
- Тебе-то что, - вздохнул я с завистью. - В тебе хоть дух поганый, зато кровь человечья. Мне-то как быть со своей рожей?
- Мой грех! - вздохнул отец. - Тебе потрудней, однако, жить по правде. Но если все выдержишь - твоя заслуга будет больше: я только очищусь, даст Бог, а ты можешь сам себя сделать.
- Сколько мне терпеть-то? - вскинул я глаза.
- А всю жизнь! - пожал плечами отец. - После еще и помереть надо по-людски. Да так, чтобы люди восхитились и в пример взяли.
Я замотал головой, не соглашаясь на такую суровую долю - и ради кого? Я стал вспоминать деревенских соседей и скривил рот.
- Поживи один, - сказал отец, пожимая плечами. - В лесу, вдали от святого моря. Сперва одному легче. Где святость - там и спрос жестче, повздыхал он, поглядывая на крест и думая о своем.
- Можно с тобой пожить? - спросил я.
Отец поморщился, усмехнулся, качнул длинноволосой головой.
- Полдня хода отсюда - мое зимовье. Занимай его. Изба теплая - не то что пещера. Захочешь что спросить, сто раз подумаешь, прежде чем прийти. В самый раз соседство, чтобы друг друга попусту не беспокоить.