Я встал. Он тоже поднялся на ноги:
- Отдохнешь, накопишь сил, терпения и веры - опять вернешься в деревню. А вдруг вернемся оба - это будет большая сила: люди-то, они все врозь. Это нечисть держится скопом, из страха перед ними. Бывай здоров и терпелив. Не гневись на меня... Не могу я сейчас жить по-другому. - он перекрестил меня, поглядывая лучистыми глазами.
Зачесался лоб всего лишь так, будто овод укусил. Я смахнул зуд, шагнул к ручью и обернулся:
- Отчего мне креститься не велят? Будто дрыном по башке бьют?
- Испытывают, наверное... Сомневаются. Это хорошо. Муха гадит на образ, и ей никакого наказания. Что с нее взять?
Я потер лоб, покачал головой и пошел вниз по склону к деревне.
Я еще не вышел из леса, но услышал, что идет по морю волна с юга и злобно бьет в берег, будто по щекам хлещет: "Вот тебе! Вот тебе!"
В самой деревне слышны были крики и вопли. Домовой опять разводился с женой. В ярости он перебил гусей, удавил свою кошку и грозил застрелить саму бабенку. Она бегала по рельсам, прикладывая к губам то одну, то другую руку и выпуская клубы дыма. Между ее пальцев были зажаты по две сигареты. Бабенка так смолила из четырех стволов, что дым над рельсами поднимался как от поезда. При этом она успевала топать ногами и прерывисто визжать, крича, что дохлый гусь вдвое дешевле живого, и требовала поросенка за нанесенный ущерб.
Домовой выскочил из свинарника с истошно визжащим поросенком, которого он волок за задние ноги. Подбежал к жене, размахнулся подсвинком как мешком. И та в обнимку с ним, истошно визжащим, полетела под откос, изрыгая из себя дым и брань. Тут Домовой увидел меня, выходящего из леса, побежал навстречу, глядя дружески и приветливо.
- Водка осталась? Не могу терпеть, надо выпить!
Я стряхнул мокрую траву с бродней, вошел в дом, не прибранный после застолья.
Кот, почистив посуду, отдыхал на койке. Водка так и осталась стоять на столе, разлитая по стаканам. Домовой слил ее в кружку. Выпил, задумался, подобрел.
- Чуть дом не спалила, дура! - сказал без зла. - Бросила на матрац горящую сигарету. Просыпаюсь - горим! А она дымом дышит и храпит, не чихнет даже... Где бы непьющую и некурящую найти? - вскинул посмирневшие глаза. - С другой стороны - баба работящая и с гусями.
Он помолчал, поглядывая через окно на рельсы, где сидела его изгнанная жена. Рядом с ней шевелился мешок с подсвинком.
- А может, помириться? - спросил. - Гуся-то не твой кот загрыз, а лесниковский пес. Бабкина внучка видела. А лесник меня обманул: ложного не говорил, но намекал на твоего кота.
Виниться за учиненную мне и моему коту обиду Домовой не собирался. Здесь, как и на болоте, это было не принято. Он своим видом показывал, что уже не сердится на меня, об остальном, по его соображению, я должен был догадаться сам.
- Лесник с Ведменихой написали донос, что ты - бомж, живешь без документов и в чужом доме: пьешь, дерешься, торгуешь водкой, грозишь туристам противоестественным насилием - через ноздри и уши... Старику налили полстакана - он донос подписал. Меня уговаривали, но я никаких бумаг не подписываю... И гуся не твой кот задрал... Теперь Лесник с меня долги получит: на-кась выкуси, - ткнул он дулей в сторону лесниковского дома.
Он посидел еще, поглядывая в окно, встал и, смущенно улыбаясь, пошел мириться с женой.
Дул устойчивый ветер с юга. В воздухе носилась гарь далекого города. Вся деревня была зла и скандальна... Но больше всех был зол я, и каждый удар волны о берег распалял эту мою злобу. Глядя вокруг помутневшими глазами, скрежеща зубами, я прохрипел:
- Вы у меня узнаете, чем болота воняют! Я вас выведу на чистую воду!
Опечалив кота, я выволок стол с объедками на улицу и стал прибирать в доме. Я вычистил его так, как не чистил свое жилье никогда прежде. Сложил остатки продуктов в горбовик и спрятал его вместе с ружьем и удочкой. Повесил на дверь огромный ржавый замок, чтобы все видели: в доме есть хозяин. Потом пошел в лес и свалил сухой, звенящий как железо кедр, выволок его на середину деревни и стал вытесывать брус.
Ведмениха издали бросала на меня любопытные и хмурые взгляды. Лесник, опасливо косясь, ходил за домами, высовываясь из-под заборов и крапивных кустов. Во дворе Домового уже звенела пила. Его бабенка, шмаля табаком, кормила кур, созывая их сжатыми из-за сигарет губами: "Пыпа-пыпа-пыпа!"
Загрохотал мой топор, отзываясь эхом от дальних скал, так что все другие звуки в деревне стихли. Стихла и пила Домового. Вместе с женой он вышел и сел на лавочку, наблюдая за моей работой. Старушка неподалеку пасла курочек, украдкой посматривая, что выйдет из всего затеянного мной. Выполз и дед. Он был в обычном недопитии. От желания добавить он скрежетал зубами, до белизны в суставах сжимая кулаки. Хромой мужик, перестав петь, остановился на линии, оперся на костыль и из-под руки наблюдал за собравшимися. На стук моего топора приползли даже туристы с берега. Все поглядывали и посмеивались, ожидая смешной развязки.
Мне были глубоко безразличны их насмешки. Я знал, что делаю. Я не знал только, смогу ли довести все до конца. Может быть, кто-то уже начинал догадываться о моей затее, но сомневался и помалкивал.
Едва я начал соединять крестовину, стало пощипывать руки и сводить пальцы. Пересиливая ломоту, выворачивающую суставы, я свел воедино концы кедровых брусьев, и меня затрясло. Но я готов был сгореть живьем, чтобы насолить всем собравшимся на всю их оставшуюся жизнь.
И вот, отшвырнув топор, я поднял над головой самый древний из всех крестов и самый ненавидимый нечистью. Волосы мои стояли дыбом, в воздухе носился запах паленого. Нос тлел и обугливался, а рук я уже не чувствовал.
И тут я увидел, как затряслась Ведмениха. Лесник выпучил глаза, выворотил челюсть и завыл. Старик хлопал себя по ляжкам, указывал на него пальцем, крича во все горло:
- Лесника-то кондрашка хватила, а прикидывался мало пьющим!
Ведмениху затрясло так, что груди гулко зашлепали по животу.
- Фашист! - завизжала она.
- Человек! - прохрипел я, чувствуя, что еще минута - и сгорю дотла.
Клацая челюстью, лесник прокричал, катаясь по земле:
- Нет уже людей в чистом виде, одна помесь!
- А я кто? - запустив в него недопитой бутылкой, выскочила из дома старушки конопатая девка, в которой я узнал ночную пловчиху.
И тогда я поставил крест на землю, прямо в центре деревни.
- А ведь мы тоже люди! - удивленно озирались туристы и терли опухшие от пьянства глаза. - Но нынче не в моде об этом говорить и помнить.
На подгибающихся ногах я пошел к лесу. Пловчиха, выгребая из карманов окурки, шла за мной. Светлая старушка вздыхала мне вслед:
- Ох и взвалил же ты на себя крест! По силам ли?
- Это еще не все! - неожиданно для самого себя прокричал я, обернувшись к ним и грозя, хотя уже понимал, что нет нечисти в деревне, а всего лишь такие же, как я, ублюдки да замороченные людишки.
Я скосил глаза на нос, от него осталась одна головешка. Кому какое дело, есть у меня нос или нет! Что мне до того, что подумает об этом здешний сброд! С юга дул ветер, и яростная волна била в берег, распаляя страсти. Я знал наверняка, что ветер переменится. Рано или поздно опять задует с севера. И тогда я все равно вернусь. Я вернусь, потому что больше мне возвращаться некуда. А может быть, я вернусь не один, и будет нас полдеревни - людей, и жить мы будем по-людски, и умирать по-человечески.
- Как тебя зовут? - обернулся я к конопатой девке, старушкиной внучке, заспанной, ленивой, прокуренной, но все же не такой поганой, как я сам, и тут же испугался ее встречного вопроса: ведь у меня еще не было имени.