Мы увидели друг друга одновременно — он с удивлением понял, что перестал тонуть, я скорее с негодованием узнала, что к мешку прилагается дополнение. Полный страха вопль оборвался бульканьем — он в очередной раз ушел под воду. Лапы у меня уже сводило от холода, из мешка доносилось испуганное поскуливание, а с ближнего берега — всплеск и ругательства. К нам определенно кто-то плыл. Воришка снова вынырнул, мы перетягивали мешок друг у друга, словно последний кусок хлеба. Дождавшись, пока в поле зрения появится плывущий, я на секунду выпустила горловину мешка, свирепо рявкнула на ворюгу и решительно завернула к берегу, закинув мешок на холку. Хватит с меня купания в ледяной воде, а этого гада и так спасут — небось, на допросе враз все расскажет.
В мешке оказались щенки. Трое уже подросших, двухмесячных толстопузов дрожали, прижавшись к моему животу, пока я брезгливо, но смиренно вылизывала каждого, периодически кашляя. Дожили — я, словно какая-то шавка, щенков умываю… Кхарх!
На том берегу, очевидно, подумали, что мешок утоп, потому что искать ни меня, ни их не стали. Утопленника все же выволокли на берег, но мне до этого, честно говоря, уже не было никакого дела — я замерзла и устала, хотелось спать, но вместо этого я запихнула согревшихся щенят обратно в мешок и поволокла его в сторону села.
Если бы сегодня на мосту мне встретилась ведьма, я бы ее, наверное, обматерила на чистом оборотничьем. Черт знает что происходит! На кой ему эти щенки? Да ни одна собака не стоит столько, чтоб из-за нее кидаться в ледяную воду на собственную смерть. Один бы он не выплыл — это и дураку понятно! Тогда зачем? Точнее, что? Что его заставило рисковать жизнью?
Очевидно, это и был сообщник Генки — что утешало, потому что снимало с меня подозрения, а заодно и лишнее внимание участкового, но до чего же интересно…
В деревне мы появились одновременно, только с разных концов. Я приволокла по мосту (если кто увидит — до конца жизни заикаться будет!) мешок, а полицейский уазик приехал по дороге. Я заметила его первой, а потому резво нырнула в кусты у дверей, бросив шевелящийся и скулящий сверток на крыльце. В свете фар было видно, как Алексей Михайлович вышел из машины, рывком распахнул заднюю дверь уазика, с ругательствами выволакивая оттуда лепечущего, словно ребенок, узника. Я затаилась прямо напротив крыльца за кустами смородины и теперь было видно, кто бросился в реку за утопающим — с участкового обильно капала вода, он был мокрый насквозь и на таком холоде от его одежды обильно шел пар, будто участковый дымился. Наткнувшись на мешок, Алексей Михайлович явно опешил.
— Что за черт? — донеслось до меня. Скуление усилилось — очевидно, он развязал горловину. — Эй! Кто здесь?
Я подавила желание задом сдать еще глубже в кусты — только шума наделаю. Но участковый, очевидно, не горел желанием обыскивать окрестности, а потому отставил входную дверь в сторону (я запоздало вспомнила, что Генка вчера ночью ее выбил), втолкнул в проем узника и, подняв мешок на плечо, шагнул следом.
С треском выбравшись из кустов, я осторожно подобралась к единственному окну, выходящему в допросную. Решетки еще не сделали и участковый пристегнул утопленника к батарее — тот дрожал от холода и выглядел в высшей степени жалко. Непонятно только, почему: то ли потому, что являлся новым собутыльником Генки, то ли потому, что искупался в ледяной реке. Почти высохший короткий ершик белых волос торчал дыбом, открывая розовую кожу головы со следами нескольких шрамов, под глазами были мешки, а сами глаза — налитые кровью. Синие губы беспорядочно ходили ходуном. Участковый вернулся уже в сухой одежде и с одеялом в руках, которое полетело в сторону узника. Тот неловко поймал его одной рукой, набросил на себя, продолжая дрожать.
— Имя? — через некоторое время спросил Алексей Михайлович. Я покосилась на клонящуюся к горизонту луну. Делать ему больше нечего — по ночам воришек допрашивать…
— А-а-нт-т-тон, — простучал зубами утопленник. — В-вы его в-вид-дели? Ч-чуд-ддовище?!
А это, видимо, обо мне. Ой, как приятно!
— Я видел только, что вы совершили кражу, да еще попытку к бегству и сопротивление сотруднику полиции, — отрезал Алексей Михайлович. Голоса из-за стекла звучали глухо, словно в аквариуме. Я прижалась ухом к окну, чтобы лучше слышать. — Зачем бежали, Антон? Фамилия?
— Дробников, — видимо, согреваясь, ответил тот. Заикание прекратилось. — В-вы не понимаете…
— Я все понимаю, — отрезал участковый, продолжая строчить на листе бумаге. — Вы решили, что можно поживиться на тяжелом труде других. Стащить щенков и продать подороже…
— Неправда! — выкрикнул Антон. Даже я вздрогнула — столько страха было в его голосе. — Вы не понимаете, она нас заставила, мы не хотели, только…
— Только — что? — нехорошо уточнил Алексей Михайлович. В голосе его был арктический холод. — Кто вас заставил? Зачем? И как? Рассказывайте по порядку.
— Я не могу, — беспомощно ответил узник. Вид у него был при этом до того несчастный и напуганный, что даже во мне проснулась жалость. — Вы не понимаете… вы не поверите.
Воцарилась тишина. Участковый сканировал внимательным взглядом Антона, тот прижался к батарее — очевидно, горячей.
Сбоку от меня раздался шорох, но я, увлеченная разворачивающимся в доме действом, только повела ухом. Мало ли каких звуков в деревне в достатке? Утка в камышах шуршит.
— Если я скажу — она меня убьет, — добавил парень. Сейчас было видно, что он моложе меня и даже Гришки, лет восемнадцать, не больше — борода толком расти не начала.
— А если не скажешь — посажу тебя лет на двадцать, — выдвинул встречное предложение участковый. И, дождавшись, пока парень проникнется ситуацией, продолжил допрос: — Кто вас надоумил? Кто она? Откуда? Из этой деревни?
— Да, — всхлипнул Антон. Он на глазах становился будто меньше, съеживаясь, лицо покраснело от слез, обильно бегущих по лицу. — Она…
В этот момент мимо меня просвистел камень, врезавшись прямиком в центр стекла. Я рухнула на землю, отшатываясь от осколков, увидела, как за забором мелькнула фигура и бросилась туда, одним махом перескочив невысокий забор. И тут со стороны дома донесся крик.
Я многое успела повидать, но от него у меня мороз прошел по коже — столько в этом тонком, девичьем звуке было животного ужаса и боли.