Литовский Прамжинас (= божие предопределение, судьба) почитался высочайшим из богов; его судом содержится Вселенная; от его ударов дрожит мать-земля, как от небесных громов Перкуна; он посылает Всемирный потоп (= весенние разливы) и потом создает на земле новую жизнь и новое поколение людей, заставляя спасенную им чету прыгать через камни. Тот же миф о происхождении людского племени греки связывали с Гермесом, а славяне, как свидетельствует старинный памятник, – с Родом: «Сидя на воздуси, Род мечет на землю груды – и в том рождаются дети». Из этих сближений позволительно заключать, что первоначально под именем Рода разумелось божество, заправляющее весенними грозами, оплодотворяющее землю семенем дождя и созидающее мировую жизнь. Белый свет, по выражению стиха о Голубиной книге, зачался от суда Божия. Выше мы видели, что бог-громовник, как мифический кузнец, кует людям брачные узы и назначает, кому на ком жениться; как повелитель волков («волчий пастырь»), он определяет, какие именно люди должны умереть от зубов этого хищного зверя, и приговоры его так же неотвратимы, как и приговоры рожаниц; волки следуют за ним, подобно тому как следуют они за Одином и валькириями. В древних рукописях рай и ад (= те загробные области, где обитают души предков) обозначаются словами «по-рода» и «родь-ство»: «А уже убогых не миловати, и родьство обештано е(сть) и огнь негашжштии и с бесы мучение». Это наводит нас на мысль, что с Родом могло соединяться представление о владыке усопших предков (ср. с преданием о ведаическом Ариаме); что, царствуя в воздушных сферах, он, с одной стороны, посылал на землю младенческие души (= порождал детей), а с другой, наравне с скандинавским Одином и греческим Гермесом, препровождал души усопших в страну бессмертия. В паремейнике 1271 года слово «Род» употреблено при переводе еврейского «гад» (fortuna, τύχη, бог счастия): «Готовяще Родоу трапез». В древлеславянском переводе хроник Малалы и Амартола греч. είμαρμένη, означающее судьбу, объясняется словом «рождение»: «Имармению же сделавший прелесть некоую, глаголемую рождение, ее же разве ничесож пострадати, ли творити могоуще комоу-любо, знаменословять, и в таковоую прелесть и нечестие впадають; мнев бо некыи, яко разве рождения – кроме Имармении никто ж ни створити, ни пострадати власть имать». Заметим, что и греки со словом γένεσις соединяли понятие судьбы: так, у Иоанна Златоуста, чаще других возражавшего против фатализма, читаем: «έι θεός, ΰ γένεσις» = в старинном переводе: «аще Бог есть, несть рождения»; «έι γένεσις, ΰ’νόμος, έι δέ νομος, ΰ γένεσις» = «аще рождение – то не закон, аще закон – то не рождение». Тот же смысл средневековые латинские и немецкие памятники придают речениям: genesis, genitura, nascentia, gaburt, giburt, gaburdia. В одном из поучительных сочинений VII века записано: «Nullus sibi proponat fatum vel fortunam aut genesin, quod vulgo nascentia dicitur ut dicat: qualem nascentia attulit, taliter еrit». Хотя в старинных переводах слово «рождение» и есть, по-видимому, не более как буквальная передача греческого γένεσις; но это еще не доказывает, чтобы переводчики употребляли его машинально, бессознательно и чтобы само по себе оно не имело никакой связи с понятием о всесильном роке. Наоборот, надо думать, что и переводчики, и их современники очень хорошо понимали, против какого «рождения» были направлены протесты проповедников; можно ли сомневаться в этом, если девы судьбы назывались у славян рожаницами, если и доныне народ русский выражается пословицей: «От роду (= от судьбы) не в воду!» Во всех памятниках, свидетельствующих о поклонении Роду и рожаницам, имя первого постоянно встречается в единственном числе. Очевидно, что рожаницы и Род стоят в таком же отношении друг к другу, как парки и Fatum, мойры и Άνάγχη или Είμαρμένη, норны и Örlög, тогда как рожаницы заведовали участью отдельных людей (каждому, при его появлении на свет божий, давалась своя рожаница), Род олицетворял собою общее понятие о судьбе как о божественной силе, все производящей и всем правящей в мире.