– Готов.
– Алексей Петрович?
– Да.
Назвавший себя Евсеем Касатоновичем попятился за пределы квадрата, вскинул над собой растопыренные ладони – Леха завороженно, словно ничто другое на свете его не интересовало смотрел, как широкие рукава черной шелковой рубашки по самый локоть соскользнули с худющих, но все еще мускулистых рук. Спокойно, Леха…
– Правый – да победит! Бой!
Первые три шага Леха двигался осторожно и плавно, как и настроился загодя; он переместился вперед и вправо, а его противник также плавно, но заметно быстрее, чем Леха, заскользил чуть вперед и влево, словно бы оба они попали в гигантскую воронку судьбы, в которой неумолимая спираль столкнет их в центре, чтобы там решить, кому из них прервать грядущее, а кому оставить избывать его до следующего удобного случая… Толстяк держал меч в правой руке, Леха в обеих – длинная рукоятка позволяла – с упором на правую. Только на три шага хватило Лехе благоразумия и осторожности: гнев и ярость, до поры таящиеся в позвоночнике, подстерегли, дождались, пока ослабнут в нем воля и разум, и захватили его мозг и тело, черной пеленой обволокли его зрение, адреналиновым шоком выбили страх из его сердца… Леха взревел, волосы его вздыбились, но ветром безумной атаки их тут же снесло к затылку: Леха прыгнул дважды и рубанул без изысков, как сумелось, андреевским крестом: справа сверху – наискось вниз, полукруг вверх и снова: слева сверху – направо вниз, руки сами поняли, как им распределять силы по рукоятке: меч коротко скрежетнул о меч, правую кисть тряхнуло больше. Леха проскочил мимо противника, но равновесия не утратил и развернулся прежде, чем тот успел преодолеть последствия Лехиного удара. Спроворь он в этот момент ударить податливую Лехину плоть – и Леха прахом бы исчез из настоящего и грядущего, на прощание осознав в себе лишь звериную жажду убить, уничтожить, оборвать жизнь другого существа. Но толстяк, неизмеримо более опытный и умелый боец, сам не успел оправиться от бешеного наскока, хотел было контратаковать, но замешкался и только и сумел, что шагнуть вперед, как вдруг упал с разрубленным черепом, последним впечатлением изрядно долгой жизни своей приняв холодок гибельного предчувствия во лбу и короткую красную боль.
– Ну что, Соныч, кто победил? А? Еще кто желает?
– Ты победил. Ирина Федоровна, поди, подойди к парню, утри ему пену и меч забери, только аккуратно: видишь, он еще пьяный…
– Пойдем, Лешенька, надо тебе лицо умыть, футболку заменить, идем, мой родной…
– Что?… Уже финиш? Погоди, а правила как же… Стой, а… омывать когда? И как, а, бабушка, я ведь не умею?
– Все уже, все необходимое исполнено. Дай сюда, дай, расцепи пальцы, вот хорошо. Держи меня за руку, вот так, и пойдем… Сейчас перерыв, пока они тут все приберут, а мы там себя в порядок приведем, кудри тебе надо расчесать… Снимай рубашку, я ее сразу же замочу, а то потом без заклинаний не отстирать будет. А я тебе новую достану, которая с лабиринтом.
– Каким еще лабиринтом?
– А по-старому – кривым сорокопутом. Новая твоя синяя футболка, ты ее еще ирландской называл. Их, кривопуты, раньше, за морями, дальние ведуны строили и я в таких хаживала…
– А, так это лабиринт? Ты хаживала? Круто. Слушай, а куда тело? А мне за это ничего не будет?
– Ничего не будет. Никто из чужих не узнает, а у Нилыча даже и метрик не было, а мужчина он был одинокий и жил за тридевять земель. Надо же, моему веку позавидовал, убить меня хотел. А Силыч-то – чем и когда он ему насолить успел? Меня ладно, а на Мурмане – все одно бы подавился. А Мурман-то – глянь: просто умница, ни разу не взбрыкнул, не набезобразил. Про Аленку уж и не говорю, сегодня же у Мокушиных ведро молока специально для нее куплю, ты ведь обещал ей, не забыл?
– Не забыл. – Успокоенный и размягченный целебной бабкиной воркотней, Леха, наконец, расплылся в улыбке. Старая ведьма и без ворожбы знала, что будет дальше с Лехой, поближе к ночи, когда вече закончится и дневные заботы иссякнут; хорошо бы его водочкой-наливочкой – да с ног свалить, чтобы уснул замертво, но, как бы там ни говорили – не только в Петра, нет, не станет пить, ни сегодня, ни вообще… В Лену получился. Да такое и к лучшему, если все как следует посчитать. Разговором бы отвлечь, сказками – да ведь, как всегда, уйдет в сарай либо в другую комнату, и сам свое мыкать будеть, совесть растравливать… А силушка в нем – да, загудела уже, слышно ее…
– А что, Лешенька, почуял в себе новое или нет?
– Вроде бы. Вот… у тебя плечо болит сейчас. Точно?
– С утра с самого. Старость, что ты хочешь…
Леха молча положил ладонь на бабкино плечо, подгреб слегка пальцами – отдернул занемевшую кисть.
– А теперь?
Бабка отложила полотенце, растерянно подвигала плечом, шеей…
– Не болит! Ой, спасибо! Мне бы самой неделю колдовать да лучшие травы расходовать, а ты – вжик!… За таким внуком – жить и горя не знать! Только на меня, и вообще понапрасну, сил не расходуй покамест, только копи. Только накапливай да пользоваться учись.
– Разберемся. Может, чаю глотнем, или не успеем?
– Успеем, позовут, когда надо, день длинный. Я точно попью, а то ведь к вашему столу, если затеется, мне не сесть будет, не по чину.
– Чтэ-чтэ? Сядешь, баб Ира, и ни одна сволочь…
– Помолчи, Алешенька, коли в чем не разбираешься! Ты бы мне еще разрешил пальцем в носу копаться на людях. Обычаи не тобою заведены и не при тебе отменятся. Мне сие вовсе не в обиду, но вам всем в необходимый почет. Сначала строй, потом ломай, а не наоборот. Там печенье в буфете… Да сиди, я сама… – Бабка подхватилось было, но Леха ее опередил:
– И я сам, но быстрее. Опять это овсяное… Ты, бабушка, очень постоянна в своих предпочтениях… Да нет, нравится, просто оно очень сладкое, а я уже, как назло, сахар намешал…
– Диня, ты опять плакал во сне и маму звал.
Денис с тяжелым вздохом спустил ноги с кровати, уткнулся локтями в колени, кулаками в переносицу.
– Погоди минутку, сейчас попытаюсь вспомнить, это очень важно.
– Я понимаю. Я пока в душ, ладно?
О, этот проклятый момент пробуждения! По идее – если сон плохой, так просыпаться легче, а на самом деле – словно с похорон вернулся. Нет, в этот раз он не все, но многое отчетливо помнит. На улице должно быть солнышко. Денис выглянул в окно – небо синее, есть облачка, но маленькие. Куда бы им сегодня пойти? На залив? Или в Павловский парк наведаться, или опять на роллерный скейт? Денис хмыкнул и даже чуточку оттаял от воспоминаний: Машенция прямо визжала от восторга, когда он один за другим убирал синяки и ссадины, и не просто убирал, а сделал из этого целое представление… Один синяк он «зашептал», на другой дунул, третий ластиком стер, потом ей позволил «полечить» и у нее тоже якобы получалось… То есть и после ее шаманской белиберды царапинки, и прыщики, и пятнышки, и родинки сходили, но только потому, что Денис подстраховывал, дублировал ее пожелания… Всего на год младше него, а эмоций на целый детский сад. Для нее приятно творить чудеса…