Выбрать главу

О'Санчес

Нечисти (сказка-война)

У отца было три сына: первый Адам, а третий Антихрист.

Лехе было восемнадцать лет и три месяца. Заканчивался июнь 2000 года, а вместе с ним сессия. Сегодня он сдал последний экзамен, получил четверку по философии и был счастлив этим по уши, эмоционально оставаясь при этом не в духе. Теперь он совершенно обоснованно считался студентом второго курса факультета социологии одного из университетов Санкт-Петербурга. Большого Университета, как любили подчеркивать те, кто там учился и работал, так называемого ЛГУ, что носил в советские времена гордое имя сталинского сокола Андрея Андреевича Жданова. Можно было бы тяпнуть пивка с ребятами или просканировать окрестности в поисках задушевной и покладистой подруги, типа Светки или Маринки, но Леха выбрал возвращение домой. Мама будет довольна, жрать очень хочется, а главное – настроение препоганое. Сессия сдана благополучно, а общее самочувствие на нуле. Сны, сны прошедшей ночи были настолько яркими и кошмарными, что Леха и теперь содрогался, вспоминая, как кричал дядя Петя, дальний родственник из псковской деревни, где дошкольник и школьник Леха проводил обычно летние и остальные каникулы. Кровь, черви, кости сквозь мясо мускулов… И не любил он дядю Петю, а тут – проняло.

Идти было недалеко, до Малого проспекта, бывший Щорса, Леха пешком проделывал весь путь, из двери в дверь, за полчаса прогулочного шага: сначала по набережной Макарова, потом через Тучков мост, потом по Ждановской набережной… Не доходя полутора сотен метров до Тучкова, решил Леха освежиться шестьюстами граммами пепси, для чего он и спустился к Неве по гранитным ступенькам, а там, внизу, у самой воды, расположились предприимчивые торговцы – и как раз пепси, но также и пивом, и сигаретами, и фисташками, и жвачкой.

Итак, Леха заплатил наверху в киоске тринадцать рублей, взял бутылку и стакан, сбежал по ступенькам вниз и остановился в раздумье: все три столика были заняты, а хотелось именно в пластмассовом кресле, с видом на Неву.

– Леша! Алексей!… – Немолодой незнакомец за столиком заулыбался и энергично начал загребать левой рукой в сторону Лехи – приглашать его к себе, на свободный стул. При этом незнакомец назвал Лехину фамилию и сомнения отпали: незнакомец обрадовался именно ему и, соответственно, его же и пригласил.

– Здравствуйте, – ответил Леха, подсев к столу. – А откуда вы меня знаете? Я так вас припомнить не могу, вы уж извините ради бога, у меня вообще память на лица…

– Ради кого? А, это… Извиняю. Я тебя маленьким видел и ты очень похож на маму, а значок у тебя наш, факультетский. Вот я тебя и признал. А зовут меня дядя Саша Честнов. На сколько сдал?

– Четыре шара, мне нормально. – Леха скосил взгляд на рубашку: точно стилизованная буква пси, старинная, серебряная, еле-еле у мамы выпросил… О чем дальше говорить с неведомым дядей Сашей, он не представлял. Был этот дядя Саша, что называется, крепыш: среднего роста, широкая грудь без живота, джинсы в обтяжку, длинные волосы до плеч, светлые, с седыми прядями. Глаза навыкате, пожалуй, были странноваты, словно бы прятали в себе легкое безумие, если, конечно, безумие может быть легким… Леха слегонца надавил… Ноль отклика. Странно…

– Завидую! Ты в такой поре жизни, что никто не зовет тебя дяденькой, даже в шутку. Зато для тебя все взрослые – дядя Саша, дядя Степа, милиционер такой был, впрочем, ты его уже не застал… Дядя Петя…

– Почему это? Я дядю Степу знаю, мне мама… К-какой дядя Петя, вы о чем?

– Да, я совершенно случайно, стороной, узнал про дядю Петю, да случайно и тебя увидел. Дядя Петя из деревни Черной кем тебе доводится?

– Так, седьмая вода на киселе по маминой линии.

– Заболел он и видеть тебя желает. Срочно.

– А…

– Бэ, дружок. Вот тебе конверт для мамы, я ей обещал, мой старинный должок перед ней. Вернешься – встретимся, поговорим, обсудим. Торопись, а то опоздаешь. Маме Лене – привет.

Леха встал, принял конверт, потряс пустой бутылкой (когда и выпить успел!…), поставил ее обратно на стол и пошел. Пошел, пошел… Да что за морок на него накатил! Он ведь даже ментально прощупать не успел… и не смог… этого странного дяденьку-хиппаря! Леха обернулся, но отошел уже достаточно далеко, за гранитом не видать, что он там делает, этот дядя Саша, если он не ушел еще…

– Лешенька, здравствуй, сыночка, ну, как успехи?

– Нормально, четверка. Степуха – будет.

– Ну и ладно. Мой руки, обед почти что на столе, я накладываю, да и сама поем, что-то проголодалась…

– Угу. – Леха воровато поболтал пальцами под струей холодной воды, потом все же намылил основательно, протер и лицо. Пахло привычно, радостно, и жрать хотелось невтерпеж, и дрянь от сердца отступила.

– Ма, а кто такой дядя Саша Честнов? Странный такой мужичок, он тебе конверт прислал, меня попросил перед… Мама! Ма… Что с тобой!? – Лехина мама где была, там и брякнулась попой на стул, и только пряди ее пышных волос взвились и повисли над мертвенно-бледным лицом, словно бы взбитые остановившимся ветром.

– Мама, да мама же! Что с тобой, что случилось?

– Где… конверт…

– Да вот же он, ты же его в руке держишь! Дай, дай я его открою… Ты хорошо себя чувствуешь? Мам, в чем дело?

Волосы опустились на плечи, взгляд стал осмысленным, только плечи женщины сгорбились да часто-часто закапали слезы на фартук.

– Все в порядке, Лешуня, не трожь, я сама…

Женщина хищно полоснула край конверта краем указательного пальца, сунула щепоть в разрез и извлекла две бумажки: железнодорожный билет и крохотный лоскуток бумаги. Леха сконцентрировался – откуда только прыть взялась – и встроился в материнский взгляд: на бумажке единственное слово: «Пора».

– Что это, мама?

– Это билет на твое имя в Псковскую область, деревня Черная. Сегодня поедешь. Сейчас я тебе вещи соберу.

– Какие еще вещи, и почему это я должен туда ехать? Мам, и вообще – что за чертовщина происходит? Ты мне можешь объяснить человеческим языком?

– Сейчас, сейчас, Лешенька, я… чтоб не забыть… Кладу костюм, вот этот, черный, брюки и пиджак на месте погладишь… Вот голова кругом, ничего не соображаю…

– Сядь, не суетись, мам… Сядь, ты обещала объяснить. – Леха привычным усилием потянулся к материнским эмоциям, чтобы прозвонить, перехватить управление, погладить – нет, словно на сейф наскочил, даже вроде как головой ушибся…

– Леша, оставь свои фокусы, ты вообще уже маму за дурочку держишь. Я твои хитрости еще с пяти лет раскрыла, да тебе не говорила, расстраивать не хотела. Черный костюм – на похороны, дядю Петю провожать будешь.

– Так он – что, уже?…

– Нет, сегодня к ночи умрет. Вот горе-то… Ты не думай, мне не его жалко.

– А кого?

– Тебя, да себя, да дядю Сашу.

– Не понял?

– Поймешь. Почему не ешь, сколько тебе супу?

– Не хочу я никакого супу! Мама, что происходит? Черт возьми!

– Возьмет, теперь его сила. Ты зачем его зовешь? Торопишься?…

Леха встал, решительно взял мать за плечи:

– Не, мам, я этот дурдом не приемлю. Давай так: ты сядь, успокойся, я буду есть суп… Когда поезд? Ага, сто раз успеем. Я буду есть, а ты меня просвещать, чтобы я тоже все начал понимать. Дядя Саша, как я понимаю, мой неизвестный батюшка, да?

– Нет. Твой отец – дядя Петя, чтоб ему… Ой! Нет, нет, я не то хотела сказать… Земля ему… Это твой биологический отец, и отчество у тебя верное, Петрович… Как суп?

– Вкусный, очень вкусный. Мам, давай глаза в глаза?

Мать слабо улыбнулась: это была их старинная с сыном игра и обычай – смотреть друг другу в глаза, когда кому-то из них горько и плохо; если смотреть не отрываясь и думать доброе – весь мир отодвигается вдаль, а все его невзгоды и боли не могут пробиться за ограду, сотворенную двумя любящими душами…

– Давай, ты хорошо придумал… – Посмотрели, помолчали… Боль, страх, недоумение, предчувствия улеглись, застыли по ту сторону барьера. Часы словно бы перестали тикать, мамины слова, одно за другим, вместе выстраивали живые картины. Леха видел…

Одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год вполне удался, чтобы считаться годом Черного Дракона: тяжко было земле, исходила она болью и бедами. Террористы убивали спортсменов, горело все Подмосковье, профессор Горбацкий рассыпал неуды без счета и дуры-отличницы выли по ночам в тощие общажные подушки, прощаясь с мечтами о далеком красном дипломе. Ленка, окончательно осиротев в прошлом году, жила одна, в однокомнатной квартире, получая невесть откуда пятидесятирублевое пособие, сорокарублевую студенческую стипендию и семидесятирублевую зарплату ночной сторожихи – детский сад был тут же, под окном, в десяти метрах от парадной. Ей было девятнадцать лет, не красавица и не дурнушка, лицо очень уж круглое и при скромных пятидесяти двух килограммах общего веса словно бы толстое, но – ленинградка, отдельная жилплощадь, достаток, студентка, комсомолка – как тут без жениха? И все же не только жениха не было, но и даже любовника. Девятнадцатилетняя Ленка была, как говорится, девушкой и почему-то очень этого стеснялась. И фамилия у нее была, как у члена Политбюро, и фамилия ее стесняла.