– Бабушка, а может, не стоит… ну, наколдовывать, чтобы я горе забыл?
– Да что ты, Лешенька, ничего ты не забудешь, просто это чувство на время ослабнет, как бы отступит, не так больно будет. Потом вернется, тут уж никуда не денешься…
– Так ты что, здесь прямо колдовать собралась?
– Ну а где же? Что нам – в клуб для этого идти, людей потешать? Здесь. Сиди смирно, руки на коленки, а глаза лучше прикрой. А хочешь – смотри, только не перебивай и не спрашивай, а то напутаю – мох на лбу вырастет…
– Почему мох?
– Да это поговорка такая, ничего не вырастет, помолчи.
Леха положил руки на колени, как было сказано, и попытался было вслушаться в ведьмино бормотанье, но, кроме «тьфу», да «околицы», да «горюн-цветка», знакомых слов не услышал. Тогда он приготовился поймать переход в ощущениях – как воспринимается действительность до и после заклятия, но Ирина Федоровна уже закончила бормотать.
– Ты что, уже все??? Баб Ира?
– Долго ли, умеючи, когда дело-то пустяк… Походи, подвигайся: не болит ли чего? Может, голова закружилась?
– Да нет вроде… – Леха отвернулся, сосредоточился… Он по-прежнему мамин сын и очень ее любит. Ненависть к тем, кто ее погубил, та же: всю жизнь на это положит, но их, кто бы они ни были, он достанет и отомстит. И за маму, и за дядю Сашу с… Петром Силычем. И боль утраты… Да, маму никто ему не заменит, но… Леха не знал, как выразить свои ощущения словами, с чем их сравнить… Самая близкая аналогия – словно бы эти утраты случились лет десять-двадцать тому назад (нет, не двадцать – так далеко Лехины воспоминания не простирались… на десять лет – реально), горе не исчезло – отступило.
– Сойдет, баб Ира, – ответил он на незаданный вопрос. – Нигде не болит, ничего не кружится. Давай позавтракаем, а то я, признаться, струхнул слегонца перед твоим колдовством и от этого проголодался. Только потом все назад верни, что выколдовала из меня.
– Само вернется. – Ирина Федоровна не стала огорчать внука: даром ведь ничего не происходит и вся тяжесть его тоски и боли перевалилась на нее, прочитавшую заклинание.
– Ох, ты! Бабушка, ты что! Тебе плохо? Ну-ка сядь. Что с тобой?
– Да вот, коленка, будь она неладна! Повернулась неловко – она и заной! Дождь чует, непогоду… Достань мне из буфета настойку… Нет, вон ту, красного стекла… Налей стопку, мои-то дрожат, – старуха слабо махнула правой ладонью…
– Может, тебе лучше лекарс… о-о-й… Фу-у! Это что, на дохлых мышах?
– Хуже… Дай же сюда… – Ведьма скорбно приникла к рюмке, запрокинула лицо… и оклемалась, аж застонала коротко. – Ох, белый свет ко мне вернулся… Жива. На сегодня энтой порции хватит, чтобы я как на батарейках крутилась, а тебя провожу – и на двое суток спать залягу, да. На двое, за меньше не отдохнуть! Попрошу Гавриловых, помнишь, что на Болотной живут, чтобы за животными присмотрели, а как иначе-то – оголодают… Ох, и зла настоечка! Она силу тебе дает – как куркуль взаймы: сперва дает, а потом требует с превеликими процентами, подчистую подметает, тебе же одно лихо на память оставляет. Ее как делают: не менее трех упырей надобно изловить. Потом из них, в безлунную пору, в самое новолуние, из еще живых… ну, не живых, а какие они там, что будто живут, из них силою вырывают…
– К чертям собачьим все подробности, и так мутит! Потом расскажешь. Хрен с ними, с упырями, я от одного запаха чуть в трубу не улетел… Даже есть расхотелось. Кстати, баб Ира, меня терзают смутные сомнения: что-то ты слишком круто подошла к проблеме больной коленки? Очень уж радикально, я имею в виду. Не находишь? Бледная вся. Ты правду говоришь?
Но Ирина Федоровна не расслышала высказанного внуком подозрения:
– Лешенька, да я сей секунд, а все уже и готово, только подогреть!…
– Нет. Слушай, бабушка, давай пока к дяде Пете сходим, что там взять надо? Пойдем и возьмем. Здесь покуда проветрится, а мы аппетит нагуляем заново.
– Да какой у старухи аппетит. Ну пойдем. А то позавтракаешь сначала?
– Нет, давай сначала дело сделаем… Или давай один схожу, раз у тебя коленка болит? Скажи только, что именно я там должен взять и где искать?
– Ничего, доковыляю. А без меня ты можешь там очень долго искать да разбираться от неопытности…
– Да? Тебе виднее. Ну тогда держись за меня, бери под руку, баб Ира, и пойдем потихонечку, набираться опыта в поиске джиннов. Для студента факультета социологии опыт такого рода – незаменимая вещь. Делириум тременс – если по-научному.
– …Вот вернешься из города – весь дом и все что в нем – твои, по праву наследства. Владей и пользуйся на доброе здоровье. Силыч-то, покойник, по холостяцкому делу не шибко какое хозяйство вел, но ценности разные копил, и немалые, как мне представляется, мужик был загребистый… Вот говорю: был, жил… а все не верится, что мертвые оне – Силыч, Сашка городской… Лена-любушка… – Старуха охнула, завздыхала и Леха не нашелся что сказать, так они и дошли молча до дома Петра Силыча.
И обратно шли – молчали, но уже по другой причине. И раньше неуютно было даже короткое время находиться в жилище колдуна, а ныне дом словно умер вместе с хозяином: исчезла прислуга-нежить, в комнатах темно, сыро, хотя и ставни открыты; на подоконниках, столешницах и на скудной мебели затхлым покрывалом раскатился вдруг слой пыли, толщиной в год… Даже Лехе стало жалко своего незваного отца, а уж что говорить о Ирине Федоровне: они ведь с дядей Петей крепко сдружились за последние четверть века, а знали друг друга… столетиями считать надо…
На этот раз Леха не стал отказываться от завтрака и пока Ирина Федоровна накрывала на стол, он решил рассмотреть посудинку с так называемым джинном. Это была малюсенькая стеклянная пробирочка устарелой формы, в каких до сих пор несознательные пенсионеры держат валидол, игнорируя предельные сроки хранения. Но как ни пытался Леха, в этой, на вид прозрачной, пробирке ничего рассмотреть было невозможно, в глазах плыло и рябило.
– Баб Ира, а мама мне рассказывала, что его в водочную бутылку, в чекушку, дядя Петя засунул? Это тот самый черт-посланец?
– Тот самый. Да видишь, чекушка разбилась, как он оттуда выбрался, да ведь он ее и разбил, посланец-то, вот Силыч и соорудил ему теремок понадежнее. Теперича бей ее, бей – ничем не раскроешь. Даже мне тот сургуч не сковырнуть, то стекло не хрупнуть! Только он мог, а теперь ты.
– Я? А с какого обморока я его вскрывать должен?
– Силыч говорит, мол, в жертву принести. Он по звездам просчитал специально для тебя. На твое будущее.
– Ниччо не понял. Какая жертва? Зачем? Кому?
– И я не поняла, а только передаю, что знаю. А вскрыть его – стыдно рассказать, как – это Силыч нахулиганил: надо отбросить недалеко и сказать… Лешенька, прости старуху, тьфу, не мои слова: «Выходи, сучий потрох!». Вот как. Он и выйдет. А уж что там дальше – не мне знать.
– А без этого никак? Прикольно.
– Без этого и сам Сатана его не вызволит.
– А как же он из прежней посудины вышел в таком случае?
– Да, была история, смех и грех! Вишь, Аленка твоя зашипела: она почуяла, что я вспомнила да и сама небось помнит…
Ирина Федоровна опять подложила внучку каши, подлила молочка в кружку и наконец села сама. Ела она, в отличие от Лехи, степенно, ложку несла ко рту, а не рот к ложке, говорила не торопясь, жевала не спеша, оттого и все успевала хорошо: есть и рассказывать…
– …Как раз приехал Сашка из города и они с Петром у меня сидели. Ты был еще маленький, а Лена уже в Питер уехала и тебя увезла… Или только собиралась уехать? Сашка всегда был непьющий, а Силыч, прямо скажем, поддавальщик, вот он и подбил Сашку на выпивку. Значит, они подвыпили, слово за слово – об Аленке речь зашла. Петр Силыч к змеям неуважительно относился, ну и стал Сашку-то заводить и подначивать, а Сашка все не заводится, пьяный, а понимает Силыча хитрости. Наконец поспорили измерить Аленкину силу, побились об заклад… Иначе Петр Силыч не соглашался на Сашкины слова, только через азартный спор… А набрались они к тому времени по самые края – что Сашка, что батюшка твой Петр Силыч!…
…Все животные, от кота Васьки до домашних сверчков, вся мебель, включая столы, стулья, комод и телевизор на тумбочке, волею заклятий от разгорячившегося дяди Пети разбежались по другим комнатам, оставив горницу почти абсолютно пустой. Один только сундучок отвоевала себе Ирина Федоровна, чтобы было на чем сидеть и сидя наблюдать за представлением. Она тоже была заметно пьяненькая, и ей было любопытно, что будет дальше.