Над городом раскатилось глубокое синее небо. Позолота Спаса-на-Крови и шпиль Петропавловки подтверждали: солнце восходит и нет ему поблизости тупых атмосферных преград, все абсолютно чисто. Но в безупречно прозрачном небе вдруг вспыхнул яростный гром: странно одновременные свет и звук, случайная зарница, наверное.
Жезл словно бы сам среагировал на резкий взмах кисти рыжего незнакомца: стремительно высунул длинное острое жало и с силой влетел в грудную клетку его, напротив Лехиной правой руки. Денис попытался было ощупать витой, нагретый Лехиными ладонями ствол, но сморщился от непереносимой боли, потерял равновесие и начал медленно падать навзничь… Леха, немой от ужаса и ярости, потрясенно следил за тем, как жезл задымился, сначала у самой раны, которая уже дала первую струйку крови, потом все ближе и ближе к набалдашнику… Исчезли звуки и краски из этого мира, только наискось зависшее тело над водой, да замершие комья дыма, да багровая веточка с красными ягодками крови… Набалдашник взорвался оглушающим синим пламенем, под пару небесному, и краски вернулись в мир вместе с движением и звуком. Ледяная дорожка лежала на месте, подвластная не огню и лету, но одной лишь воле создавшего ее; на месте был и Леха, живой и невредимый… Но не было нигде жезла, подарившего окончательную победу своему последнему владельцу, и не было рыжего паренька, лютого врага, минуту назад стоявшего перед Лехой и готового что-то сказать ему или, наоборот, выслушать его…
Леха брел напрямик, по воде и суше, по спасенному миру, через пруд, Лебяжий канал, Марсово поле, вдоль по набережной Невы. Он ничего не видел и не слышал, он ничего и никого не хотел видеть и слышать, он просто тупо шел, и в груди его неровно и нехотя стучало в один миг и на века постаревшее сердце…
– Командир, куда путь держишь? На такси, может, ближе будет? – Леха непонимающе поднял голову. Что за хрень? И этот туда же…
– А бензину хватит?
– Хоть до Луны, если надо будет.
– Знаешь фамилию этого чувака?
– Х'эх… Франклин, вестимо.
– Подарю обоих возле деревни Черная Псковской губернии…
– Поехали… Надо только будет быстренько заправиться…
Уже далеко за городом Леха выкарабкался из ступора: помогла лютая злоба, навеянная прочитанными мыслями разбитного таксиста. Леха пригляделся повнимательнее: точно, суккуб, причем мужик[4], везет его на обед, в качестве основного блюда… Леха прикрыл глаза. Ладно, тогда подправить суккубовы замыслы на чуть-чуть, чтобы аппетит в нем проснулся уже в родных лесах, возле деревни… Леха отлично представлял, что и как будет дальше, знал и то, что суккуб, когда все вскроется, не возьмет его на жалость и предсмертные мучения его будут воистину велики, в компенсацию теперешнему веселью-предвкушению…
То-то Мурман запрыгает… Завтра же с ним в леса. Эх, бабушке ничего не купил… Леха почему-то верил, что вот он вернется, обнимет своих родных и они обнимут его, и спрячут, укроют от этой тоски и боли, если он сам справиться не умеет…
А пока таксист жал свободной рукой кнопку радионастройки и сквозь зеркальце радостно позыркивал на заднее сиденье, на дремлющего смутного и лоховатого парня, и зрачки его были багровы…
Анаконда Аленушка подняла голову и зашипела: что-то случилось. Только что жизнь ее была проста и осмысленна и вдруг все кончилось – повелитель исчез. Вид и запах существа, идущего по воде, тот же, но она – она не принадлежит ему отныне и служить не обязана. Если бы повелитель вернулся в этот сгусток силы и страха, то и она бы не побоялась вернуться и с удовольствием заняла бы излюбленное место на его груди… Но те путы, что были наложены на нее когда-то, потеряли связь с повелителем и соскользнули… Змея не размышляла долее, она расплелась и, оставаясь такою же полуметровой, поползла через мост, на запах подвальной сырости, обещающей покой и сытость. Тихо ждать и жить, жить и ждать… одинокую тихую людскую душу…
Паук Ленька внезапно осыпался со стены перламутровым пеплом. Ворон прыгнул с жердочки под потолок, ударился грудью в окно и отчаянно закричал. Он понял: не уберег. Хозяин исчез навсегда, доказательства тому – видения, которые он успел выхватить из погибающего мозга своего властелина, самого дорогого в его жизни хозяина и друга. Ворон опять, вне себя от ярости и горя, с лету ударил о стекло, но оно и на этот раз выдержало… Держали стены и двери, сотрясаемые чудовищными ударами, держали потому лишь, что сила, укрепившая их, тратилась именно с этим расчетом: защитить, и надежно защитить, хозяев от магических, колдовских и иных неприятностей любой мощи. И все же нашлось уязвимое место: в уголке бронированной входной двери тоньше самой тонкой трещинки мерцал стык между заклятьями, и ворон ударил в этот стык, и раз, и другой, и третий… Пройдет день, неделя, месяц или год, без пищи и воды, без сна, прежде чем трещинка поддастся и разойдется до нужных пределов… Да хоть столетие: упорства и ненависти Мору не занимать. Он освободится и найдет врага, найдет того, чей образ запечатлелся в угасающем сознании Дениса. Он найдет его и уничтожит. А для этого нужно жить и бить, бить, бить ненавистную дверь. Да будет так, вот так, вот так!…
4
В последние десятилетия подобные дикости все еще редки, но уже утратили статус исключительности, – прим. авт.