Мурман очухался довольно быстро, но драться ему уже хотелось гораздо меньше прежнего. И изувеченное чудовище также потеряло боевой пыл: этой передышки ему хватило, чтобы добежать до стены, исчезнуть в проеме и закрыть его за собой.
Мурман так неудачно грякнулся о каменный пол, что дух выскочил из его легких, а когда, наконец, восстановилась способность дышать, преследовать было некого. Так бы он его, конечно, догрыз… Он бы обязательно доконал этого трехглавого… Он бы его… Можно было бы поискать его, выследить, либо подкараулить… Но прежде всего нужно искать Леху, вот когда найдет… А сейчас все болит: морда, лапы, под хвостом… Да, так будет лучше всего: он его после найдет, а еще лучше – с вожаком-хозяином придет…
В Мурмане все еще гнездилась предательская боль, она приказывала ему: усни, камнем стань, тогда и боль пройдет. Ляг, усни! Ляг…
Мурман постепенно выходил из горячки боя, и голос этой боли все увереннее стучался ему в мозг. Врет, она все врет ему, никогда нельзя слушаться врага… запах, запах, запах… Ох, эта ненавистная палка… Но запах… Мурман лизнул светящуюся лужицу, содрогнулся… В секунду от лужицы и следа не осталось, Мурман даже пыль вокруг подмел ожившим своим языком! Он схватился за оторванную лапу – и вдругорядь его шарахнуло головой об стену. Мурман отряхнулся как ни в чем не бывало и трусцой опять туда… А боль испугалась, она еще есть в нем, бормочет ему, но уже без прежней наглости… Мурман постоял над оторванной лапой, все еще сжимавшей мерзкую дубинку, вылизал тусклые сгустки из разорванных мышц, осторожно схватил зубами за лапу, подальше от палки, и стал пятиться…
Его эксперименты, после двух длинных искрометных полетов, полученных от контактов с проклятой палкой, в конце концов увенчались успехом, пусть не полным – остатки лапы с когтями так и остались на ней, их уже было никак не выкусить, – но достаточным, чтобы вся боль покинула тело: и та, что приказывала окаменеть, и та, которую подарили ему стены пещеры и вражеские зубы…
Исчезли живые крысы, все до одной, оставили поле боя за Мурманом, но он уже и сам не хотел есть, а был весь до краев наполнен живым нетерпением искать дорогу домой, к молодому вожаку-хозяину, который теперь займет место старого. Мурман почему-то был уверен, что Леха, вопреки своему положению вожака-хозяина, не будет то и дело вымещать на нем плохое или пьяное настроение… Пес понимал жизнь: нет такого места на земле, чтобы в стае сильный слабого не бил, но он, особенно на сытый желудок, любил помечтать о хорошем… Вот и сейчас он бодрой рысью мчался на запах дня, зелени и свежей воды, а нижняя челюсть его отвалилась далеко вниз, только-только, чтобы язык не выпал, а глаза прижмурились, словно бы заранее готовясь встретить солнечную атаку, – Мурман улыбался…
То ли радость его, то ли полученные удары сказались, но выскочил он по другую сторону реки, не возле той, полуразрушенной крепости, а как раз на территории другой, целой, где посреди зеленой лужайки высилась огромная белая четырехугольная башня… Мурман всего лишь пару раз двинул лапами, щель наружу осыпалась в широкую дыру, Мурман прыгнул и угодил прямо в полдень. Выход на поверхность был недалеко от крепостной стены, на краю зеленой лужайки, как раз под основанием огромной человеческой статуи. От этой статуи и земли вокруг нее разило человеческой мочой, да так обильно, что даже трава там росла хиленько. Мурман тоже побрызгал и собрался лезть было обратно, но из-за угла вдруг потянуло табачным дымом, послышались голоса, два женских голоса, и Мурман на секунду отвлекся из любопытства (давно ничего не слышал, кроме крысиного писка), навострил уши.