Николь задумчиво сказала:
— Если Герман Геринг будет вызволен из тех времен и перенесен сюда, вы хотели бы встретиться с ним лицом к лицу и принять участие в обсуждении?
— Да, — сказал Старк. — Фактически я на этом настаиваю.
— Вы… — уставилась она на него, — …настаиваете?
Старк кивнул.
— Я полагаю, — сказала Николь, — это потому что вы — духовное воплощение Вечного жида или какого-нибудь мистического существа в этом роде.
— Потому что я официальный представитель государства Израиль, его глава фактически. — И он замолчал.
— Это правда, — спросила Николь, — что вы собираетесь отправить зонд на Марс?
— Не зонд, — сказал Старк. — Перевозка. На днях мы организуем наш первый кибуц там. Марс — это, если можно так выразиться, один большой Негев. Когда-нибудь мы будем там выращивать апельсиновые деревья.
— Счастливый маленький народ, — едва слышно сказала Николь.
— Простите? — Старк приложил руку к уху — он не расслышал.
— Счастливые. У вас есть стремление. А у нас в Штатах… — Она задумалась. — Нормы. Стандарты. Все это очень приземленные вещи, не сочтите за каламбур в связи с космическими перелетами. К черту вас, Старк, вы приводите меня в какое-то волнение и замешательство. Я не знаю почему.
— Вам следует посетить Израиль, — сказал Старк. — Он вас заинтересует. Например…
— Например, меня можно было бы обратить в иную веру, — сказала Николь. — Поменять мое имя на Ребекку. Послушайте, Старк, я уже достаточно с вами поговорила. Мне не нравится эта затея из доклада Вольфа — я считаю ее слишком рискованной, эту идею латать прошлое в таком глобальном масштабе, даже если бы это означало спасение шести или восьми или даже десяти миллионов невинных человеческих жизней. Посмотрите, что случилось, когда мы пытались послать в прошлое наемных убийц, чтобы убить Адольфа Гитлера в начале его карьеры. Что-то или кто-то препятствовал нам каждый раз, а мы пробовали семь раз! Я знаю — я уверена, — что это были агенты из будущего, из нашего времени или нашего недавнего прошлого. Если кто-то один может играть на фон лессингеровской системе, это могут делать и двое. Бомба в пивной, бомба в пропеллерном самолете…
— Но эта попытка, — сказал Старк, — порадует неонацистские элементы. Вы заручитесь их поддержкой.
Николь с горечью сказала:
— И вы считаете, что это рассеет мое беспокойство? Уж вы-то должны понимать, какой это злой предвестник.
Какое-то время Старк ничего не говорил; он курил свою филиппинскую сигару, сделанную вручную, и мрачно смотрел на нее. Затем он пожал плечами:
— Я полагаю, мне пора откланяться, миссис Тибодокс. Возможно, вы правы. Я бы хотел обдумать это и посоветоваться с другими членами моего правительства. Увидимся на музыкальном вечере здесь, в Белом доме. Будут ли исполняться Бах или Гендель? Мне нравятся оба эти композитора.
— У нас сегодня будет исключительно израильский вечер, только для вас, — сказала Николь. — Мендельсон, Малер, Блох, Копеланд. Вас это устроит? — Она улыбнулась, и Эмиль Старк улыбнулся ей в ответ.
— Есть ли копия доклада генерала Вольфа, которую я мог бы взять? — спросил Старк.
— Нет. — Она помотала головой. — Это же Хранители — главный секрет.
Старк поднял брови и перестал улыбаться.
— Даже Кальбфляйш не увидит этого, — сказала Николь. Она была непоколебима в своем решении, и определенно Эмиль Старк мог это понять. В конце концов, он был профессионально проницателен. Она подошла к своему бюро и села. Ожидая, когда он уйдет, предполагая, что он это сделает, она сидела, просматривая фолиант с различными заметками, который оставила для нее Леонора, ее секретарь. Они были скучными — или нет? Она еще раз внимательно прочитала помещенную сверху заметку. В ней сообщалось, что разведчик талантов из Белего дома не смог выписать великого ужасного невротика, пианиста Роберта Конгротяна для сегодняшнего вечера, так как Конгротян неожиданно покинул свой дом в Дженнере и самовольно отправился в санаторий, где ему будут делать электронно-шоковую терапию. Считалось, что никто об этом не знал.
Вот черт, с горечью подумала Николь. Ну что ж, это означает — конец сегодняшнему вечеру: я могу спокойно отправляться спать сразу после ужина. Поскольку Конгротян был не только самым лучшим исполнителем Брамса и Шопена, но также и блестящим, эксцентричным остряком.