- Уф, вы меня напугали, - оперлась на подоконник я. - Шутница. Вам это удалось. Я будто даже что-то видела. Примерещится же.
- Вам не примерещилось. Это был он. Но, нам пора, а то, знаете ли, автобусы последнее время плохо ходят, а на такси дорого.
Она ловко соскочила с подоконника, юркнула в одну из палат и вышла уже в куртке и с большой спортивной сумкой на плече. Улыбнувшись мне на прощание, она махнула рукой и исчезла в лестничном проеме.
Она ушла, а я все оставалась стоять на месте, и никак не могла заставить себя сойти с него. Дивная она была, чудная и дивная. И не поймешь, толи у нее фантазия богатая, толи и правда, было с ней что-то потустороннее.
Ко мне подошел оператор, и мы еще раз пробежались по сценарию съемки.
Минут через пять я вновь обернулась на окно. По стеклу тихо крапал дождь, и мелкие капли водяной пыли усеяли его поверхность. На расстоянии по аллее парка я еще раз увидела эту девушку. Она медленно шла, склонив голову в теплой вязаной шапочке, и тяжелая сумка с вещами оттягивала ей плечо, а рядом шел молодой мужчина в черном.
Зов смерти
Единственно подлинные мысли - мысли утопающего. Всё прочее - риторика, поза, внутреннее фиглярство.
Хосе Ортега-и-Гассет
Он проснулся от стука в закрытое на ночь окно. В сонной тишине все замерло, затаилось. И только часы нервно тикали где-то на кухне. Он сел на кровати, прислушался. Стук повторился.
- Олежа, - тихонько зашептала мать, заглядывая в комнату. - Что это?
Олег промолчал, нацепил на ноги тапки, чтоб не застудиться о студеный пол, и прошаркал до окна. Луна ушла. Еще с вечера небо хмурилось, а теперь и совсем тучами обложило. Ночью пошел снег, усилиями ветра перешедший в бурю. Во тьме двора ничего не было видно, кроме веток росшего подле стены куста боярышника. Тот еще в прошлом году вымахал до двух метров, и теперь на половину закрывал собой вид на двор.
- Ну что там?
- Свет включи. Что там, в принципе, может быть? Ничего. Вьюга, метель, мало ли, что в окна кидается, - недовольно спросонья бурчал Олег. В комнате загорелся свет, на мгновение ослепив и его, и стареющую мать. - Погоди, куртку накину, выгляну. Может, из соседей кто.
Мать как-то разом побледнела, губы затряслись.
- Не открывай, - не своим голосом промолвила она. - Христом Богом молю, не отпирай.
- Мам, ну ты чего? Простого стука испугалась? Да сосед, наверное, опять по-пьяни домом ошибся.
- Нет, не Васька это, - мать вцепилась ему руками в куртку, и не давала выйти в сени. - Васька всегда орет, жену зовет, когда выпивший приходит. И калитку я на ночь заперла. Не человек это. Сердцем чую дурное. Не открывай.
- Да ну тебя, мать. Сказки старые понапридумаешь себе...
Стук повторился. Четыре настойчивых удара прямо в дверь. Мать отпустила его рукав и прижала руки ко рту. Олег подошел к двери, по пути прихватив молоток, которым на днях чинил крышу, и настороженно спросил:
- Кто?
За дверью не было слышно ни звука. Только тоненький скрип, будто скребется кто. В первый раз Олег пожалел, что в его двери не было глазка. Да и кому б раньше пришло в голову делать глазок в двери частного дома, весь двор которого огорожен высокой изгородью, и в двери калитки мощный железный засов? Кого он мог бы там высматривать? Кота, который огуречные грядки пас, и все молоденькие огурчики обкусывал?
- Есть там кто? - еще раз настойчиво позвал он. Но ничего не последовало. И снова почти что мертвая тишина, как ватой уши закладывала.
- Ну все, мать, тихо все, пошли спать, - он обнял за плечи старушку и вывел в комнату. - Не дрожи ты так, будто призрака увидела. Давление подскачет. Давай-ка я лучше тебе чаю сделаю, а?
Укутав мать до подбородка одеялом, он вышел в кухню. Окно в ней все заиндевело, и роскошными узорами мерцало в электрическом свете лампочки Ильича, которая одиноко свисала с потолка на проводе. Абажур мать неделю назад велела снять, к Рождеству отмыть хотела. До праздника осталось пять дней, и Олег уже предвкушал аппетитные запахи материных мясных пирогов, которые непременно и обязательно с детства сопутствовали этому дню. И запах меда от церковных свеч, восковых, а не этих искусственных, парафиновых, от которых только гарью и копотью несло. Нет, церковные свечи пахли иначе, сладко и трепетно. Мать их каждый год из храма носила, и дома зажигала, на Рождество да на Пасху. И в доме стояло дивное благоухание. По детству он и сам в храм ходил, мать его сызмальства приучала. А как подрос, так и дорогу забыл. Жизнь другой казалась, и все это стало будто ненужным, лишним. Теперь вот, впервые за десять лет, он задумался, а не сходить ли ему в храм вместе с матерью. Словно что-то родное и давно забытое там поджидало его. Словно он сам оставил там что-то важное, что непременно нужно сходить, посмотреть, как оно там, проведать.
Чайник медленно закипал. Олег зябко переступал с ноги на ногу, как завороженный рассматривая драгоценные блики в узорах окна: волны дальних морей, кудрявыми гребнями украшающие правый угол, и роскошь дивных цветов, расписавшую центр, под которой в полоске ровного блеска инея виделся ему мираж пустынь. На окно пала тень со двора, и Олег прищурился, всматриваясь в его белизну. Во дворе кто-то был, кто отбрасывал тень. Человек. Олег согнулся, вытянув шею, и в тонкой полоске не закрытого инеем стекла, попытался рассмотреть двор. На него со двора глянули два больших растерянных глаза. Холод прошелся по спине Олега. Глаза в окне были неживые. Расширенные в удивлении, они смотрели на него, не мигая, целое мгновение, и этого было достаточно, чтобы напугать его до конца его жизни. Красная сеточка капилляров высвечивала белки глаз алым, а зрачки и радужка на них был мутными, белесыми, как у покойника.
Позади засвистел чайник, Олег отшатнулся, ударился поясницей о стол, охнул. Поспешно выключил плиту, обернулся к окну, выглянул не без опаски опять. Двор был пуст, и во тьме вьюга мела и кружила. Впервые за столько лет Олег взял и перекрестился.
Мать спала, когда он вошел в ее спальню с чашкой простого чая и медом на блюдечке. Сахар она не ела давно из-за диабета, а мед врачи разрешали. Он оставил поднос на столе, и склонился над ней. Вот уже который раз он замечал, как она уменьшилась, будто съежилась с годами. А ведь раньше мать казалась ему большой, крепкой, полной жизни. Она была самой жизнью. Как она ловко всегда управлялась с хозяйством, и не болела почти. В молодости некогда болеть. А теперь истончилась, и казалась маленькой, беззащитной, ну как ребенок. Недаром говорят, старики как дети. Вот и мать его, как дитя стала. Жалко ее было, аж сердце щемило. А ведь скоро и не станет ее, и сам не оглянется, как стариком станет. Только не это заботило его. Мать давно все грустная ходила, словно тяготило ее что. А все потому, что семьей он так и не обзавелся. У двух старших братьев жены, дети, а он один сидел дома гол как сокол, вот она и грустила. Да что уж там, не каждому дано. Ну, чего не имел, о том не тоскуешь. А мать надо было б чем-то порадовать.