Так рассуждала сотрудница центральной городской библиотеки, заведующая залом иностранной литературы Татьяна Полежайко. Отложив большую советскую энциклопедию, она хмурым взглядом обвела свою вотчину - почти пустой библиотечный зал, старательно не задерживая его на отдельных стеллажах и проходах между ними, и оправила сбившуюся с плеча шаль. Получив языковое образование в местном институте, она не состоялась ни как педагог, ни как переводчик, а все по тому, что не очень то любила людей. Да и люди ее не особо любили. Зато с книгами у нее была полная гармония. В институте она часто подрабатывала в местной библиотеке, помогала книги разбирать. А как выпустилась, то так и осталась в отделе иностранной литературы, проводя дни свои в кругу книг и журналов. Будни ее складывались из бесконечных строчек и слов. Читала она запоем, не отрываясь от книги в течение всего рабочего дня. Раз в месяц она проходилась по полкам с метелкой. Но этого было не достаточно, и самые редкие и самые мало спрашиваемые издания и подшивки журналов скапливали на себе большой слой интеллектуальной пыли.
Досаду ее можно было понять, только очутившись на ее месте. А поскольку мало кому удавалось не просто представить себя, а на самом деле очутиться на месте другого человека, проще пересказать ее проблему метафорически, хоть и не совсем в истинном свете. Главное, доходчиво для неискушенных.
Оказалась Таня именно там, где оказалась еще и по другой причине, отличной от социопатии. И заключалась она в способности видеть тех, кого по определению она видеть не могла, да и не должна была бы. В частности, в момент своих размышлений, сидя за столом в своем пустом в ранний утренний час зале, она была как бы одна, а на самом деле наблюдала уединившуюся за шкафом парочку. Очевидно, не живую парочку, поскольку, читателей в тот день еще не было, и формуляры ей никто не давал. И при всем при том, они стояли там, за шкафом, и она видала их ноги.
Общаясь между собой беззвучно, эти двое прошелестели до конца стеллажа, и остановились у прохода немецкой литературы. Ну вот, опять Ницше читать будут. Ну с ним то не бывало особых проблем. Пусть читают себе, не на здоровье конечно, какое у мертвых здоровье, ну так хоть в удовольствие. Это ничего, его теперь редко спрашивают. Другое дело, если браться они будут за журналы, да что-то современное, или то, что студенты в институтах проходят, вот здесь могли возникнуть проблемы.
Тане всегда было неприятно проходить мимо них, а уж брать что, так и подавно. Смотрят на тебя пустыми глазами, и грустно так, как будто последнюю радость отнимаешь. Да и какая у них радость-то? Вот они все в библиотеку наведываются, иногда часами в одном месте висят, читают. Больше всего, их конечно, в читальном зале. Там была литература разная, и сам зал располагался в старой части здания, со сводчатыми потолками и огромными стрельчатыми окнами. В самом зале было четыре камина, которые давно уже никто не топил, а стены и пол были обшиты деревянными панелями. Массивная старая мебель, резные столы и стулья, стояли, плохо освещаемые гигантской пыльной люстрой. Здание само некогда принадлежало иранскому торговому дому, и в нем немало старины да истории накопилось. И книги в хранилищах накопились самые разные, редкие, старинные. А этих, усопших, такая старина привлекала. Им от нее словно легче становилось, приятнее. Таня сама видела, когда к знакомой, Валентине, на чай приходила, как они аж жмурятся, аж мурзятся от удовольствия, и их почти что безжизненные лица растягиваются в довольных улыбках.
Только в это время там не особо уютно было, в читальном зале. Дуло, сквозило из старых окон очень сильно. А старые камины, что по два по обеим сторонам зала вдоль окон располагались не топил никто лет семьдесят. Понятное дело, такую громадину батареями не отогреешь, вот и получалось, что стужа в зале стояла неимоверная.
Татьяна вспомнила свой последний визит на второй этаж и поежилась, плотнее кутаясь в белый пуховый платок. Да что уж там, про живых говорить, когда и эти тоже стужу чувствовали. С приходом зимы только и делали, что по маленьким залам расползались, да за книги опять. Ницше у них был особенно в ходу, и вся философия немецкая девятнадцатого и двадцатого веков. Еще они часто читали историю, особенно зарубежную, и что постарее, да помудренее написано. Советских книг совсем не читали, даже в руки не брали, и современные издания им тоже были почти не нужны.
Вот старые книги, обросшие историей, были для них слаще меда. Бывало, сколько раз она замечала, как какая-нибудь книга из отдела редких книг, исчезнет, затеряется, так и призрак усопшего вместе с ней исчезал. И нигде, сколько ее не ищи, нигде найти не могли. А как только покойного опять увидела, значит и книга нашлась. Не раз Татьяна ходила по знакомым из разных отделов, спрашивала, нашлась ли книга. И ей всегда отвечали - нашлась. Значит, они не к месту и не к людям привязываются, а к книгам, и зачитываются ими, сон нагоняют. Начитаются, и спать.
Это было точно. Потому как недолго они кочевали за книгами-то. Обычно год или два, помелькают, почитают, а потом раз и исчезли. А на место их другие, и тоже читать запоем, днем и ночью, пока не надоест. А как начитаются, глаза у них сонные, мутные становились, и сами то они, не то что новички, не мельтешат, не летают, а больше ползают как-то, зависают подолгу на одном месте и похрапывают. Пару раз ей и вправду мерещилось, будто она храп слышала. Значит, не совсем беззвучные они. Да и тихими их не назовешь. Иногда так расшалятся, могут и расшуметься. Бывало, в пустом коридоре шарканье ног слышно, или стук трости, и бесконечный шелест страниц читаемых книг. В библиотеке никогда не бывает по-настоящему тихо, даже ночью. Все покойники издают этот монотонный шелест.
Вот как эта парочка возле Ницше. Сколько раз она уже замечала, как они пошелестят страничками, и потом будто похрапывают из-за стеллажа. И руки у них стразу слабеют, так что они и книги выронить могут. То и дело так падает, неожиданно и с громким стуком. Так что она сама непременно вздрогнет, и оглянется, не ломится ли кто в дверь или окно. А оказывается, это опять у них книги из рук выпали. И хоть бы что, спят, похрапывают, их теперь и пушкой не подымешь. Такие они и не страшные вовсе, к ним и подойти можно, и тихонечко так книжку из-под ног достать и положить назад на полочку, где и лежать ей положено. Так что они, как проснутся, опять найдут ее там, и опять читать возьмут. А как наполнятся смыслом, так и сны смотреть уйдут, и уйдут теперь навсегда, не вернутся.
Другое дело, новенькие. Вот от этих проблем побольше будет. Поначалу оно видно им не по сердцу, книги то читать да сон нагуливать. Они пытаются доказать, что живы еще, что тут какая-то ошибка. Читателей библиотеки пугать берутся. То стул подвинут, когда человек садится, так чтоб он непременно упал или ударился, то книги из рук выбивать пытаются, то в ухо дуют и свистят. Обычно люди их не видят, но чувствуют. Сколько раз она замечала, что если какой покойный облюбовал местечко в зале, так люди его стороной обходят, как чувствуют, что занято. А когда им нужно что, книгу взять, или согнать человека с места, или просто не нравится почему, начинают в ухо дуть. Это у них хорошо получается. Отсюда и бесконечные сквозняки в библиотеке. Их и быть то не может, потому как Таня сама собственноручно каждую осень у окон все щели ваткой и старыми капроновыми колготками прокладывала, подтыкала, а потом и лентой проклеивала. Дома не дуло, и здесь не должно. А сквозняки все равно появляются то и дело, и зябко, и дует, и читатели жалуются. Таня, хоть и знает, от чего все это, да только плечами пожимает. А что еще остается делать, не объяснять же им, что беспокойный дух почившего старичка хочет вынудить их уйти с излюбленного места.