Павел Сергеевич поднялся, и, опираясь на трость, вышел вон из гостиной. Нэнси оглянулась на детей. Влад убитыми глазами смотрел мимо окна, в чернеющую синеву надвигающейся ночи. Алёна виновато теребила оборку платья, пошмыгивая носом и отчаянно хлопая мокрыми от слез глазами.
- Прости, Влад, я не хотела...
- Ничего, ты молодец, ничего уже не поделаешь. Меня уже зачислили в полк, и отец сделает все, чтобы я там оказался, даже если для этого придется меня вязать и везти насильно. Я не хозяин своей судьбе.
- Не говори так. Мы еще им всем покажем! Всем! Они же ничего не знают, они не могут понять...
Алёна метнула горящий гневом взгляд на Нэнси.
- Ненавижу ее.
Брат вздрогну, будто ее слова обожгли его кипятком. Он повернул Алёну к себе лицом, тревожно заглядывая ей в глаза.
- За что? Нэнси хорошая кукла. Мне она нравится. И тебе с ней будет не так грустно, когда я уеду. И имя у нее красивое.
- Нэнси? - Алёна презрительно сморщилась и надула губки. - Это имя слишком хорошее для фарфоровой игрушки. Она недостойна быть Нэнси. Я должна ею быть!
Кукла печально опустила голову. Впервые она узнала, что такое обида. Горькое, щемящее чувство закипело внутри, там, где предположительно было ее фарфоровое сердце. Она опустила глаза с пышными ресницами-щеточками, рассматривая тонкий рисунок кружевной салфетки на столе.
- Знаешь что, давай сейчас с ней и поиграем, - предложил Влад, протягивая руку и крепко сжимая в ней с Нэнси. - Ты увидишь, что она не такая плохая, как ты думаешь. И не грусти. Отец может быть жестоким ко мне, но для тебя он хотел сделать как лучше. Нэнси и правда хороший подарок.
- А куда мы пойдем?
- В розарий. И книгу возьмем. Мы еще поэму не дочитали. Нэнси тоже может послушать.
Брать положил руку сестре на плечо, и от досады и гнева той не осталось и следа. Алёна достала из-под диванной подушки знакомый маленький томик в зеленом переплете. Брат с сестрой хитро переглянулись и торопливо зашагали через дверь в парк, окутанный приятным, синим туманом и заполненный ароматом роз и стрекотом кузнечиков и сверчков. .окна дома горели желтыми квадратами, и по быстро передвигающимся теням Нэнси было понятно, что там что-то происходит. Слуги и хозяева дома в суматохе собирали старшего сына в долгую поездку, ведь он до самого рождества уже не смог бы вернуться. А сам Влад в эту минуту забыл обо всем, о том, что он уезжает, об обещании отцу позаботиться о багаже. Он крепко сжимал ладошку сестры, и они резво вышагивали по темному наполненному шорохами саду, в самое его сердце - розарий.
Темные силуэты деревьев расступались. Сердце Нэнси колотилось от детской боязни темноты и ночи, но столь незнакомой ее юной хозяйке. Извилистая тщательно подметенная тропа, блестящая от вечерней росы, привела их к небольшой беседке, окруженной пышно цветущими розами. Влад засветил лампу и установил ее на широких перилах. Алёна пристроила книгу на коленях, открывая ее на закладке, чуть подсохшем кленовом листике. Желтый пляшущий свет язычка пламени приятно замерцал на страницах, выхватывая из темноты стихотворные строчки. Оставленная в стороне Нэнси видела, как склонились Влад и Алёна над книгой, как еле слышно, одними губами, юноша зашептал заветные строки, возможно в последний раз вот так читая сестре волшебные слова таинственной поэмы:
- Слава умолкли в отдаленье,
Вослед за звуком умер звук.
Она, вскочив, глядит вокруг...
Невыразимое смятенье
В ее груди; печаль, испуг,
Восторга пыл - ничто в сравненье.
Все чувства в ней закипели вдруг;
Душа рвала свои оковы,
Огонь по жилам пробегал,
И этот голос чудно-новый,
Ей мнилось, все еще звучал.
И перед утром сон желанный
Глаза усталые смежил;
Но мысль ее он возмутил
Мечтой пророческой и странной.
Пришлец туманный и немой,
Красой туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
То не был ангел-небожитель.
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик - о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет!..
- Изгнанник рая, - прошептала Алёна, как завороженная глядя на лампу, возле которой вились два мотылька. - Смотри, паук...
Влад поднес руку к замершему в ожидании, повисшему на паутинке над лампой тонконогому пауку:
- Убить его?
- Не надо, - взяла его за руку девочка, и медленно отвела от серебряной нити паутинки. - Пусть живет.
Влад чуть отодвинулся, всматриваясь в профиль девочки.
- А если он мотылька съест?
- И что? Мотылек влюблен, он все равно ничего не поймет, - слова ее звучали жестоко, эгоистично, так что кукле, сидевшей в углу беседки, стало очень жутко.
- Нэнси, - на распев проговорил Влад, склоняясь к сестре. - Нэнси.
Нэнси вскинула голову и замерла. Юноша обращался не к ней, а к девочке, сидевшей подле него с горящими глазами, словно в них плясали чертята. Те же дьявольские огоньки плясали в глазах Влада. Они забыли о ней. Они забыли о том, кто они и где, будто неведомые силы подменили их, будто неприкаянные души забрали себе их тела, подчинили своей тайной дьявольской магии. Они даже забыли о своем родстве.
- Нэнси...
- Ты любишь Нэнси?
- Люблю...
Кукла вздрогнула, отчаянно хлопая глазами. Она все ждала, что кто-то придет в розарий, что их будут искать, что хоть что-то произойдет и развеет это мрачное наваждение, похожее на ночной кошмар. Но никто не беспокоил их, а они целовались украдкой, шепча строки из поэм, и то уже были не дети хозяев дома, а далекие потерянные души, призраки, подчинившие своей темной порочной воле сердца детей.
Нэнси покачала головой. Она ничего не могла поделать, она боялась их, она всего лишь кукла. Но она видела, все видела. Эти дети были порочными. Вокруг отцветал утопающий в скрипах сверчков розарий.
На следующий день Влад уехал. Алёна просидела целый день на подоконнике в малой гостиной, глядя в сад. Теперь Нэнси все время была подле нее. Все изменилось. Оставшись одна, Алёна больше не спускала Нэнси с рук, всюду носила ее с собой, но не из большой любви, а от великой тайны. А бедная Нэнси прониклась теплом и пониманием к этой холодной пустой девочку, слишком горячо привязавшейся к брату. И ее странная маленькая, и одновременно слишком взрослая хозяйка тревожила ее, словно таинственный злой рок навис над золоченой головкой с синей лентой в завитых волосах.