Девочка сильно изменилась. В отсутствие брать, в самом начале сентября, устраивалось торжество в честь ее одиннадцатилетия, но она оставалась равнодушной ко всему, грустила и тосковала. И только оставаясь один на один с собой и всем, что напоминало ей брата, она расцветала. Глаза ее лихорадочно горели, щеки пылали юношеским румянцем и иногда блестели от слез.
Владислав писал много писем, и всегда вкладывал отдельный листок для нее. Их-то Алена и прятала под пышными розовыми складками платья Нэнси. И потом каждый раз, крепко сжимая в руках лист, исписанный ровными черными строчками, и усадив Нэнси на колени, она полушепотом нараспев, как молитву, читала кукле его послания. Письма всегда начинались одинаково:
"Милая Нэнси. Два дня прошло, как я получил твое письмо. Жаль, что у меня не было времени ответить так скоро, как я того хотел. И как жаль, что нас разделяет много миль, и письма идут так долго..."
Родители считали это ребячеством, возможность написания писем кукле. Но только Алёна знала, что это не кукла, это она милая, это по ней он так скучает, и каждый раз ее, а не куклу, видит во сне в саду под раскидистым кленом. В письмах Влад почти не изменился. И как всегда, поведывал ей все свои секреты о проделках в казарме и на уроках, жестокими шутками над старыми профессорами, которые смешили весь класс и часто срывали уроки. Влад вовсе не был злым, просто он был очень веселым, а атмосфера училища, так резко контрастировавшая с домом, угнетала его. Потому он, как и все мальчишки, шалил, за что ему иногда приходилось терпеть наказания.
Больше всего Влад полюбил библиотеку, и по его словам, он часто проводил там часы, выискивая все более красивые стихи. Он стал много читать, витиевато говорить и иногда его стало трудно понять. В письмах мысль излагал он двояко, и Алёна часто помногу раз перечитывала их, чтобы понять сквозь строки, что именно хотел сказать ей брат. Только он стал больше и больше упоминать в письмах слов "милая", "дорогая", "родная" и постоянно твердил, как скучает и как хочет домой, в розарий.
Нэнси ждала каждое новое письмо с непреходящим ужасом, холодным странным предчувствием, тяжестью наполнявшим ее пустое фарфоровое сердце. Сцена в розарии не давала ей покоя, так все это было странно и дико, так все это было ей чуждо. И так это было желанно Алёне. Она писала ответные письма, но что в них говорилось, Нэнси не знала. Она не считала нужным делиться своими мыслями и чувствами с куклой, ими она делилась с Владом. Из его писем Нэнси чувствовало некое напряжение, с ним что-то творилось. Но к чему все это могло привести, не знал никто, кроме разве что Нэнси. Но что она могла? Она же всего лишь кукла.
Потом пришло печальное известие - Влад стал участником инцидента, в котором один из его товарищей получил серьезную травму. В последствие Влад утверждал, что это была случайность, но один из кадетов его корпуса был серьезно ранен на уроке фехтования, так что если не жизнь, то здоровье его и перспективы были под ударом. Павел Сергеевич, не скупясь на слова и выражения, высказал в наставление своему отпрыску гневную тираду в письме на восьми листах, каждый из которых дышал ядом его разочарования. После этого от Влада две недели не было ни одного письма.
Последнее письмо было адресовано только Алёне. Родителям на чистом листе в трех строках было строго настрого запрещено его читать. Он тогда так и не смог простить обиду. Алёна вслух не читала того письма, а только просмотрела глазами и сразу порвала и сожгла в камине. Нэнси не знала, что вызвало такой реакции, только девочка весь вечер просидела, прислонившись любом к холодному стеклу, украдкой вытирая слезы. Ответа она тоже не писала, а вместо этого снова достала тщательно охраняемый ею томик стихов, и, раскрыв на закладке, продолжила читать слова брата, крепко сжимая Нэнси в руке:
- Тоску любви, ее волненье
Постигнул демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!...
И чудо! Из померкших глаз
Слеза тяжелая катится...
Поныне возле кельи той
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!...
Горячая слеза скатилась по бархатной щеке, обжигая фарфоровую руку Нэнси.
- О, дьявол, дьявол в теле брата, оставь нас, - словно в забытьи зашептала девочка, роняя слезы на пожелтевшие от времени страницы старого издания. - К чему тебе мы? За что так мучаешь? Ты не придешь, ты не придешь, нет, не придешь...
Дрожащие в страхе ручки сжали Нэнси, норовя что-то сломать ей. И не отпускали еще долго до самой темноты туманного холодного октябрьского вечера.
Весь следующий день Алёна вздрагивала от каждого скрипа входной двери, будто ждала прихода того, имя кого боялась произносить даже мысленно. Ходили, как назло, много, то кухарка, то отец, потом зеленщик приходил. Нэнси чувствовала нарастающий в груди девочки комок отчаяния, страха и нестерпимого ожидания. Она на редкость была тихая и кроткая, и даже непривычно и несколько неуклюже ластилась к матери, словно пытаясь искупить вину за столь стремительное взросление.
Под вечер она убежала наверх, и перебирая складки платья Нэнси, просидела с ней часа два, даже к ужину не выходила. И лишь когда стемнело, Алёна отважилась спуститься на кухню за стаканом молока. Нэнси она по своему обыкновению несла в руке.
Снаружи тихо накрапывал дождь, постукивая порывами ветра в окна и двери. Отец читал в свете догорающего камина, мама уселась с коробкой шиться и перешивала ленты на платье Алёны. Девочка улыбнулась им. Впервые так мягко и по-доброму, словно лучик света в первой невинной улыбке ребенка, и прошла в кухню. Где Стеша с охотой подала ей стакан молока с печеньем. Только Стеша вышла, в дверь, ведущую с кухни в сад, будто поскреблись. Алёна отставила стакан, и, прижимая Нэнси к груди, осторожно выглянула в окно. Снаружи вроде никого не было, и только будто высокая черная фигура метнулась в тень чернеющего тополя. Алёна напряженно всматривалась в залитое дождем окно, пока не вернулась кухарка, и только тогда оторвалась от него, когда та ей передала, что госпожа Алиса звала ее.
Нэнси чувствовала, как стучит ее сердце, когда она проходила по пустому коридору, и внезапный отчаянный стук в дверь не был для девочки столь уж неожиданным, как для слуг. Она замерла, сжимая куклу в руках, прожигая дверь пристальным взглядом, и словно знала, что за ней увидит. Та распахнулась, и на пороге показался Владислав, в кадетской форме, промокший и продрогший, с лихорадочно горящими глазами и щеками, дрожащими побелевшими губами и окоченевшими пальцами.
Переполох, устроенный слугами, вызвал родителей, и позволил девочке, попятившейся назад, спрятаться в малой гостиной. Алёна вжалась в стену у самой двери, и вслушивалась к громким возгласам родителей, гадавших о причине его возвращения. Разгневанный отец кричал о побеге, о том, что его сын - проклятый дезертир. Алиса опасалась воспаления легких. Влад продрог до костей, и на нем не оставалось сухой нитки больше трех часов. Сам Владислав вел себя на редкость тихо и покорно, позволяя кричать на себя, обнимать, переодевать в сухое и отпаивать горячим. Он почти не говорил. Словно пребывал в полузабытьи. Это-то и пугало Алёну больше сего. И она отчаянно пряталась в малой гостевой комнате в тусклом свете тоненькой свечи возле потухшего камина, прижимая к бешено бьющемуся в груди сердцу Нэнси.