- Што ето, - кричит, - за поленница?
Я объяснил исправнику:
- Так и так, как есь, волки морожены, - и добавил: - Теперича я на волков не с ружьём, а с морозом охочусь.
Исправник моих слов и в рассужденье не берёт, волков за хвосты хватат, в сани кидат и шчёт ведет по-своему:
В шчет подати,
В шчет налогу,
В шчет подушных,
В шчет подворных,
В шчет дымовых,
В шчет кормовых,
В шчет того, сколько с ково.
Ето для начальсва,
Ето для меня,
Ето для того-друтово,
Ето для пятово-десятово,
А ето про запас!
И только за последнево волка три копейки швырнул. Волков-то полсотни было.
Куды пойдёшь - кому скажешь? Исправников-волков и мороз не брал».
Писахов, пометавшись по комнате, остановился и спросил сердито и в, то же время хитровато:
- А это всё как вам покажется - не действительные отношения людей того времени: это самодурство грабителя-исправника и беспомощность мужичка-охотника, который за бесценок, за эти самые проклятые три копейки, должен был отдавать пушнину, добытую им в страшные морозы? Это что - правда? Или пустая выдумка?
- Сдаюсь, - сказал я, поднимая руки.
- То-то, - сказал удовлетворённо Степан Григорьевич, усаживаясь в низенькое ветхое креслице и победно оглядываясь.
Однако через минуту он уже снова был на ногах.
- А вы знаете, про это путешествие на корабле через Карпаты я от Сени Малины записал, не сразу, правда, а много позже по памяти. Он в деревне Уйме жил, под Архангельском. Его все за враля считали, и всерьёз никто не принимал, а это, знаете, какой сказочник, какой придумщик был. Я теперь все сказки от его имени сказываю. И Сеню Малину вралём не считаю. Придумка - не враньё.
К Сене Малине мы с вами ещё вернёмся в конце этой главы. А сейчас мне хочется досказать то, что было в моё посещение Степана Писахова, во время которого случился наш спор о придумке. Спорили, впрочем, мы недолго. Слишком импульсивен и подвижен был Степан Григорьевич, слишком любил сказывать, чтобы надолго увлечься теоретическими умствованиями.
Прервав себя на полуслове, Степан Григорьевич опять уселся в креслице, придвинулся ко мне вплотную и, сверкнув усмешливыми щёлками глаз, стал рассказывать, как одна девка-пинежанка, беседуя с соседкой, говорит ей:
«Утресь маменька меня будить стала, а я чую и сплю-тороплюсь».
Это «сплю-тороплюсь» очень нравилось Степану Григорьевичу, и он несколько раз повторил:
- Сплю-тороплюсь, сплю-тороплюсь… А? Хорошо ведь? Прекрасно? Верно?
Конечно, верно. Это было в самом деле хорошо, прекрасно, превосходно. Но лучше всего была, пожалуй, та детская радость, с какой Степан Григорьевич принимал это прекрасное. Он весь светился, весь жил в этом своем непрерывном словотворчестве, я бы сказал, словонаслаждении, в постоянном радостном удивлении красотой народного слова.
Долго мы в тот вечер просидели в небольшой комнатке Степана Григорьевича на Поморской, двадцать семь. Было это в июле 1936 года.
Знал я Степана Григорьевича Писахова и до этого, хотя и не близко: очень уж велика была разница в годах - когда я был ещё мальчишкой, Писахов был уже известным художником. В Архангельске дядю Стёпу знали решительно все. Коротенькая подвижная фигура его с большой головой, рыжей шевелюрой, рыжей бородкой, в надвинутой на уши старенькой шляпёнке с опущенными вниз полями знакома была всякому архангелогородцу. Он был живой исторической достопримечательностью Архангельска. Недаром же и сам он говаривал с гордостью, хотя и облечённой в шутейную форму: «Приезжие в Архангельск осматривают сперва город, потом меня».
Но надо сказать, что хотя все в городе знали Степана Григорьевича, однако далеко не все любили его. Он никогда не был гладеньким и обтекаемым. Его острое словцо, его пронзительные глазки и усмешливая улыбка могли и отпугнуть человека, особенно если этот человек был, что называется, «солидный». Впрочем, истины ради, следует отметить, что с начальством всех времён и всех рангов хитроумный остряк умел ладить.
Кстати, несколько слов об архангельском начальстве дореволюционных лет. Архангельск был городом особым, в котором и начальство случалось какое-то особое. Некоторые архангельские губернаторы увлекались краеведением, интересовались природой Севера, его этнографическими особенностями, промыслами, ремёслами, характерными для края, путешествовали по губернии. Губернатор Сосновский в 1909 году отправил Русанова на Новую Землю с экспедицией. Энгельгардт после поездки по Северу написал книгу «Северный край».
Один из губернаторов Архангельска середины девятнадцатого века, приходившийся дедом Льву Толстому, уйдя после губернаторства в отставку, дал даже одной из своих деревень название - Грумант. Так в те времена звали архипелаг Шпицберген, часть которого подлежала попечению архангельского губернатора, поскольку там жили русские колонисты и промышленники.
Степан Григорьевич Писахов всегда с неослабевающим интересом относился к изучению северных земель и морей. Он пользовался всяким удобным случаем, чтобы попасть на Крайний Север. В 1907 и 1909 годах он побывал на Новой Земле с экспедициями Русанова, в 1914 году выходил с экспедицией на поиски Седова, Брусилова и Русанова.
В 1924 году сестра моя Серафимиа побывала на Новой Земле с экспедицией на парусно-моторном судне «Сосновец», которое вёл прославленный впоследствии капитан Владимир Воронин. Позже сестра писала мне: «С нами был и художник Писахов».
Из своих многочисленных поездок по Северу Степан Григорьевич вывез массу этюдов и картин, а также незабываемо яркие впечатления.
Писахов стал писателем позже, чем живописцем, и с его картинами я познакомился еще в девятьсот десятых годах. Полотна, которые висели по стенам комнаты, в которой мы сидели со Степаном Григорьевичем в тридцать шестом году, я видел лет двадцать до того на его выставке в Архангельске. И сейчас и тогда мне больше всего нравились две картины. Одна из них называлась «Цветы на Новой Земле».
Новоземельские пейзажи Степана Писахова отличались суровой сдержанностью колорита. Ничего броского, ничего эффектно яркого. Да и что яркое может отыскаться в этом краю материкового льда полукилометровой толщины, в этой арктической пустыне? Только в короткое - меньше двух месяцев - и холодное - до двух градусов тепла - лето кое-где пробивалась чахлая травка да лишайники. И это почти всё, что красило здесь землю.
И вдруг - ярко-красная кучка нежных милых цветов в этой суровой ледяной пустыне. Откуда она? Как сюда попала? Да я попала ли? Не плод ли это фантазии художника, склонного к фантастической придумке? Я спросил об этом Степана Григорьевича, и он ответил, что такие цветы действительно растут на Новой Земле.
Да, тут придумки не было. Насколько безудержно придумчив и фантастичен был Писахов в своих сказках, в своём писательстве, настолько же сдержан и реалистичен он был в своей живописи. Странно? Вероятно. Но подобного рода странности в людях искусства, полных противоречий и свободы воображения, давно уже перестали удивлять меня.