Тыко родился уже на Новой Земле и прожил на ней семь десятков лет. Я не бывал на Новой Земле и видел Тыко Вылко только однажды на выставке его картин. Это было в 1911 году.
Я учился тогда в реальном училище и увлекался рисованием. Целые вечера просиживал я за большим, покрытым старенькой протёртой клеёнкой обеденным столом с итальянским карандашом или с кисточкой для акварельных красок в руке, рисуя то усатого Шевченко, то измождённого Достоевского, то перерисовывая левитановские пейзажи, а то и просто поставленный на стол стакан с ромашками, что, кстати сказать, было делать трудней и пышных шевченковских усов и впалых щёк Достоевского.
Возможно, увлечение моё рисованием и усидчивость моя не были бы такими стойкими, если бы рядом со мной за тем же столом не сидел мой закадычный друг и товарищ Ванюша Быков, увлекавшийся рисованием столь же страстно, как и я.
Ванюша был года на три старше меня и работал учеником в часовой мастерской. Сколько долгих зимних вечеров просидели мы за памятным большим столом в нашей убогой квартире на Поморской улице десять, счесть невозможно И о чём только ни говорили мы, склонясь каждый над своим рисунком в эти тихие вечера, в которые зародилась и окрепла наша мальчишеская дружба.
Она крепка и сегодня, хотя теперь мы, увы, далеко уже не мальчишки и хотя я живу в Ленинграде, а Иван Иванович Быков всё там же, в родном своём Архангельске, где не так давно отпраздновал своё семидесятипятилетие, а вскоре после того и пятидесятилетие пребывания в партии.
Кстати, в работе моей над этой книгой Иван Иванович немало помог мне. Он присылал мне альбомы Архангельска, книги, справочники, переснятые фотографии старого Архангельска, хранящихся в областном краеведческом музее, сообщал нужные мне сведения в частых и обстоятельных письмах.
Именно с Ванюшей Быковым были мы, помнится, в числе первых посетителей открывшейся в Архангельске выставки картин «самоедского самородка с Новой Земли Ильи Вылки». Илья - было русское имя Тыко, данное ему при насильственном крещении ненцев царским правительством.
Посетителей на выставке было не слишком много, но зато здесь присутствовал сам Тыко. Он скромно стоял в углу первой комнаты, и возле него был только один человек - маленький рыжебородый, длинноволосый. Его я знал, как знал его весь город. Это был Архангельский художник Степан Писахов. Он познакомился с Тыко Вылко на Новой Земле, хотя тогда я и не знал этого.
Я во все глаза глядел на Тыко. Он, как и Писахов, был мал ростом, но более худощав, скуласт и темен лицом.
Впервые в жизни я видел ненца в европейской одежде. До сих пор, если я и встречал ненцев в Архангельске, то только в малицах, в мягких меховых пимах, и только зимой, когда они появлялись под городом и катали архангелогородцев по просторам заснеженной Двины на лёгких высоких нартах с четырьмя крепенькими невысокими оленями в запряжке.
Это было для меня, как и для всех архангелогородцев, зрелищем привычным. Но ненец в пиджаке, брюках и ботинках, да еще ненец-художник - это было совершенной, невиданной диковиной, и я не знал, на что мне смотреть - на него или на его картины.
В конце концов страсть к рисованию, приведшая меня на выставку, взяла своё, и я, правда, с трудом оторвавшись взглядом от Вылко, обратил внимание на его картины. Это были новоземельские пейзажи - лёд, заснеженные горы, море. Деталей тогдашних картин я не могу сейчас передать: шестьдесят прошедших с тех пор лет стёрли подробности, притушили краски, сгладили очертания. Ожили они для меня тогда, когда я недавно, попав в ленинградский музей Арктики и Антарктики, снова встретился с Тыко Вылко и с его картинами…
Тыко уже десять лет не было в живых, и я стоял перед его портретом. На нем - Вылко в морском кителе, у него густые тёмные усы, отброшенные с высокого лба назад тёмные с проседью волосы, пристальные глаза. Умное лицо сильного мужественного человека, прожившего трудную, большую жизнь.
Как тогда в Архангельске, много лет назад, я, поглядев на Тыко, обратился к его картинам и рисункам. Их было не так много - всего пятнадцать: акварель, пастель, итальянский карандаш по большей части с подцветкой акварелью или цветными карандашами. Все картины невелики по размеру, но вмещают в себя целый мир - огромный, неведомый нам, первозданно прекрасный, но уже обживаемый человеком.
Обживание обледенелого мира Новой Земли, пожалуй, главная тема работ Тыко Вылко. Чистых пейзажей, где была бы природа, но отсутствовал человек, у Вылко немного. Из пятнадцати работ, выставленных в музее, таких всего три. Все три как будто схожи друг с другом, но все три очень разные. На переднем плане у них во всю ширину - море, на заднем - гряда невысоких гор мягких очертаний. На двух - плавающие айсберги, на третьем- вместо айсбергов словно рукой исполина брошены в море причудливые обломки скал.
Об этом последнем, поражающем воображение пейзаже хочется сказать отдельно. Он выделяется какой-то фантастической сказочностью. Дикие скалы омывают воды удивительной, завораживающей глаз синевы. Такая яркая синь не совсем обычна для пейзажей Вылко. Как правило, у него нет ярких цельных тонов. Все картины Вылко сдержанны по колориту, скромны, некричащи; в них преобладают нежные зеленовато-голубоватые и желтовато-сероватые тона с неприметными переходами один в другой. Выделяется на них отчётливо только белизна снега. Белый цвет, пожалуй, самый яркий цвет в колорите картин Тыко Вылко.
Мы привыкли считать, что белый цвет это почти не цвет, во всяком случае не живописный, не сильный цвет. И вдруг, он оказывается определяющим главное в колорите, и притом он живописен, очень живописен.
В чём же тут дело? В чём причина особой роли и особой живописности белого цвета в работах Вылко? Прежде всего в том, что это не только элемент колорита, но и совершенная реалистичность. Ведь всё, что изображено художником, это подлинные картины жизни, картины природы Новой Земли. Они знакомы Тыко Вылко до мельчайших мелочей, знакомы с колыбели; они вросли навечно в его плоть и кровь, в его сознание, в его биографию. Изменить им, лгать, представлять их иными, чем они есть, было бы противно природе художника.
Итак, реализм. Да, так. Но и не совсем так. Реализм Тыко Вылко не исчерпывается верной, правдивой передачей картин природы и деталей новоземельского быта. Белый снег в горах - это не просто белый снег. Это и очарование белого безмолвия, подобное жестокому очарованию джеклондоновского Великого безмолвия Севера, его особая атмосфера, его поэзия и романтика.
Я стою перед пастелью, названной художником «Становище на Новой Земле». Это работа 1921 года. Она многопланова, сложна по композиции и превосходна по выполнению. Перед нами залив с далеко вдающимся в него мысом. На мысе - высокая башня: маяк или здание какой-нибудь научной станции. Справа, на подходах к башне, видится угол низенького дома - возможно, жилья работников станции. На переднем плане - крыша другого дома с трубой. По дуге вдающегося в сушу залива - вытащенные на берег лодки и рыболовная снасть. Залив оживлён. На нём бот с двумя мореходами, лодочка с гребцом в ней, на двух задних планах - идущая под парусами ёла и дальний низкий берег. Залив спокоен, и рубка бота вся отражена в недвижной воде.