Но Овчаренко надеялся ещё, что повинится, бухнется в ноги и, может, простят. А вот третий из них, кандидат наук Потапчук, ни на что не надеялся. Этому шили украинский национализм. На Украине, говорили, была на эти гонения, выгодная для партии, мода. Значит, пощады не будет.
И хотя Потапчук никаким националистом не был ни снаружи, ни изнутри — просто патриот, родной язык очень любил, оправдываться этим ему будет трудно. На работе в институте он разговаривал с украинцами на украинском, и на него косилось начальство — ошалел, что ли? А тут ещё на собрании выступил: почему-де не рекомендуется писать диссертацию на украинском? Почему из-за этого вернули? Потом жалел, конечно, да теперь что — научная карьера сломана, это уж как пить дать.
Часов в 11 в коридорах обкома словно холодным ветром потянуло — все разом исчезли за своими дверями. Остались только эти трое — возвращались из курилки. Их кто-то предупредил: "Хозяин приехал, готовьтесь, хлопцы!.. Говорят, в хорошем настроении".
Первым вызвали Потапчука. И тот, торопливо одёрнув пиджак и поправив галстук, устремился к широкой дубовой двери, ведущей в кабинет Хозяина. За дверью оказался большой зал. К огромному столу в глубине, за которым сидел толстый, оплывший старик, был примкнут в виде буквы "Т" ещё один стол. Там тоже сидели какие-то люди. И Потапчук направился к ним через весь зал по толстому большому ковру. Пока шёл, ноги ослабли и начали дрожать противной мелкой дрожью. Да ещё старик рыкнул вдруг со своего возвышения:
— Фамилия?!
И все обернулись к Потапчуку. Он понял, старик — и есть секретарь, он будет решать его судьбу, от него всё зависит. Хотя председательствовал на этом бюро, сказали, какой-то Тур. Отыскивая его глазами, учёный сдавленно и торопливо ответил:
— Потапчук.
— Так это тибе не наравится русский язык?
— Товарищ секретарь обкома, — пролепетал Потапчук на русском, — я же не против русского языка, я…
— Ещё б он был против! — Хозяин победно усмехнулся, оглядел своих. — На этом языке… разговаривал сам Ленин!
— Но при чём здесь… Я хочу знать, в чём моя вина?
— Ты тут, той, не перебивай, пойнял? Тут не ты будешь спрашивать, а тибя!
— Понял, товарищ секретарь, — Потапчук облизнул сохнущие губы.
— Я — тоже, той… украинец. Но, если я разговарюю з децтва на русском, шо ж мине теперь, по-твоему? Молчать?
— Так не в том же дело, товарищ секретарь. Я же…
— Он ещё будет здесь указувать мне, у чём дело! Видали такого наглеца? Партия изделала для него всё: вывчила, дала, той, образовання. Сиди ото сибе и работай. А он, шо?.. — Хозяин высоко поднял красный томик Ленина, который всегда лежал перед ним. — Ты это — видел? Шо Ленин говорил про, той, пролетарский интернационализм? А шо тепер разводишь ты? Мелкобуржуазный национализм! — Хозяин бережно положил томик Ленина на место, оглядел членов бюро. — Моё мнение, той… Утвердить решение райкома партии. Ничё он не пойнял! Никаких, той, выводов для себя не исделал! — Хозяин хлопнул ладонью по столу и прибил муху.
— Кто, товарищи, "за"? — вопросил Тур и кивнул худому лысому человеку с жёлтым черепом, сидевшему за узким приставленным столом. Тот вёл подсчёт и писал протокол.
Руки членов бюро, как по команде, взметнулись вверх. Не голосовал только Хозяин — обрывал на дохлой мухе крылья, лапки и, казалось, был целиком поглощён этим. Но так лишь казалось. Хозяин понимал, что творится сейчас в душе Потапчука и думал о нём, сдвигая брови-закон. Он даже его жалел. И не одного его, но и остальных. Думал: "Шо, хлопци, припекло вас? Вы щас на всё согласные, знаю. А только ж помочь вам вже нельзя. Поступил сигнал. И я должен з вамы, той, строго, по-партийному, разобраться. То есть, гнать вас! Потому, шо от меня требують отакой линии. И линия эта — самое главное щас, и я её не порушу. Шоб и другим не повадно було.
А страшно ж вам, той, тех билетов лышатыся, страшно! Знаю. То ж уся судьба, уся биограхвия типер наперекосяк".
— Сдай билет! — сурово отрезал Хозяин, оборвав у мухи последнюю лапку. — Сдай, и йды. Ты вже, той, не коммунист! И позови нам следующего.