Все смутились, произошло неуклюжее шевеление. Кто-то схватил со стола графин, налил воды и понёс стакан Овчаренко. Пока тот пил, поднявшись с колен, и успокаивался, Хозяин проговорил:
— От вам й пример! Сразу видно, где настоящий партиец! Ошибсь… допустил… Так понимает же ж!.. Предлагаю, той… строгий выговор.
— Кто "за"? — спросил Тур. А жёлтая лысина опять пошла по кругу, медленно поворачивалась, как судьба.
"За" были все. Всегда. Ибо, кто захотел бы здесь хоть раз быть "против", был бы уже не здесь — далеко.
Потом на бюро обсуждали другие вопросы — простои вагонов с рудой, жилищный, ход уборки урожая и другие. Хозяин не выступал. Выступали члены бюро, приглашённые руководители. Он же только прерывал, вставлял гвозди-реплики и держал руки на животе. Гнев его прошёл, забылся, осталось лишь 2 приятных воспоминания — Лида, и агроном, ползающий на коленках. Было приятно, что не исключил — проявил человечность. И секретари люди, и у них есть сердце. А мужик, агроном этот, наверное, хороший и работящий. Какая там его вина? Анекдот, дурак, рассказал! Так надо ж знать, где их рассказувать. Хто не рассказует…
Пока бюро шло себе дальше, Сиренко и Потапчук спустились из обкома вниз, к близлежащему парку, и зашли там в летний павильон. Наскребли на бутылку водки, небогатую закуску и с горя дёрнули. А когда дёрнули, жизнь показалась загубленной, но… не совсем. Да и было каждому из них в утешение, что "не он один". А когда не один, жить ещё можно, так уж устроена славянская душа — коллективно и подохнуть не жалко. Потапчук начал даже рассказывать поэту курьёзный случай, который произошёл тут у них, недавно, в городе. Как по приказу Хозяина "подстригали" Горького.
— Как это подстригали? — не понял иногородний Сиренко.
— Нелепо, конечно, но всё было на полном серьёзе, вот что грустно. — Потапчук побледнел. — На улице имени писателя решили поставить его белый гипсовый бюст. Ну, и поставили. На красивом гранитном постаменте. Белое издалека видно. На церемонии открытия присутствовал секретарь обкома. Вот ему и не понравился этот бюст.
— Почему? — спросил Сиренко, заинтересовываясь.
— Вы помните, какую Горький носил в молодости причёску?
Сиренко пожал плечами.
— Ну, как же! — удивился Потапчук. — Длинные такие, поэтические волосы были у него. Почти на всех его книжках этот портрет есть — молодой буревестник. Местный наш скульптор и выбрал этот портрет. В белом исполнении — получилось прекрасно! А секретарь, говорят, и ляпнул ему: "Ф тибя, той… не Горький, а битл косматый! Мы ж тут с молодёжью боремся, з ихнимы космамы, а ты — Горького косматым исделал! — очень точно передразнил Потапчук Хозяина. — Усю пропаганду нам спортил. С кого они пример будут брать?!" В общем, приказал скульптору, чтобы обрубил Горькому волосы.
— Да вы что?! — изумился Сиренко.
— Вас это удивляет? — Потапчук серьёзно и печально посмотрел на поэта. — Об этом уже весь Советский Союз знает! Во всех городах. Досадно только — принимают за анекдот.
— И чем же всё кончилось? — напомнил Сиренко, закуривая и улыбаясь. О самодурстве и "характере" Хозяина он уже знал.
— Чем? Скульптор наотрез отказался, разобиделся и ушёл. Кто же всерьёз может воспринять такое? Ну, а эти, обкомовские, поручили исполнить приказ какому-то парикмахеру. Ему будто бы слесарь из ЖЭКа ночью помогал. Парикмахер показывал, где и сколько рубить, а тот — зубилом…
Сами понимаете, что из этого могло выйти. Испортили писателю голову. Ночью всё делали, чтобы не видел никто. Зато утром ахнул весь город, увидев "подстриженного" Горького. Кто смеялся, кто плакал. 3 дня стоял этот поруганный памятник. А потом до самодура дошло — в принципе-то он далеко не дурак — приказал убрать, — закончил Потапчук и тягостно замолчал.
— А может, оно и к лучшему? — неожиданно сказал поэт.
— Что к лучшему? — удивился Потапчук.
— Какая это партия! Одно название: коммунисты. Теперь хоть доверять нам будут люди…
— Может, оно и так, — согласился Потапчук. Лицо его почернело, состарилось.
— Живут же 200 миллионов без этих билетов и ничего? — продолжал Сиренко. Он быстро хмелел, язва его от водки на время утихла, и ему стало легко и свободно, будто от тяжёлой ноши избавился — всё плохое уже кончилось, позади. Но, Боже, какой позор: Горького!.. Какое тупое повиновение свинству.